– Дак разве забудешь? – вздохнул дед.
– Вы настоящий русский богатырь, Николай Романович! И Монблаша тоже русский богатырь, – сказала Лиля.
Мы все обступили дедушку, и он был похож на Гулливера в стране лилипутов.
– Польский богатырь на украинском верховом, – поправил дед. – Такой вот у нас интернационал…
Дед стал к нам захаживать. Каждый раз Геша встречал его как гостя дорогого, сворачивал работу и выгуливал дедушку по конюшне.
Они заглядывали в денники, щупали лошадям ноги, обсуждали корма, Геша жалился на тяжелую жизнь – денег на конюшню давали мало, приходилось изворачиваться, красть прокатные.
– А я себе, что ли, краду? – взвивался Геша. – На прошлой неделе соломы гнилой завезли, ебанаврот… Мне еще мокреца не хватало, тут же не конюшня – инвалидная команда… Я ему говорю: да чтоб тебя похоронили в соломе этой, гнида! А он мне говорит: дорого солому стелить, сыпьте, как все, опилки… Тьфу… Ну, хер с ним, так опилок привезли как кошке высраться, а у меня ж не кошки – кони… А овес, а люцерна, а сечка? Да когда б я ипподромным не сунул, хрендель бы что было, зернышка не допросишься… От меня уже вся дирекция бегает, я ж как шлюха полковая – то прошу, то плачу, то юбку задираю…
– Саботажники, – басил сурово дед, похлопывал Гешу по плечу, обещал помочь.
Дед мой происходил из беднейших польских крестьян и был убежденным, искренним коммунистом. После Гражданской самоучкой поступил в Тимирязевскую академию (в школе не учился, какая уж школа – то нищета беспросветная, то война), потом двадцать лет оттрубил председателем колхоза, а потом партия сказала «надо» – и его забрали в город «на руководящую работу».
Так что дед трудился в каком-то аграрном управлении, на пенсию его никак не отпускали, хотя был он древним, как мамонт, вот и ездил по колхозам, ближним и дальним, с консультациями и проверками.
В колхозах тех его привечали – взяток он не брал, был справедливым и вообще своим, понимал, что к чему, сам не обижал и другим в обиду не давал.
Дед легко договорился, чтобы над нами взяли шефство (была такая тема в Союзе, это когда кто-нибудь большой, типа колхоза, прикармливал кого-нибудь маленького, типа нашей конюшни), и теперь Геша с хищной улыбкой вскакивал в наш старый, разбитый грузовичок и уезжал на весь день к шефам – по сено, по моркву, по солому, а меня оставлял за старшую над тремя конюхами.
Сначала я брыкалась:
– Геша, да ты охренел! Они же вон взрослые, даже старые, им лет по двадцать пять, они меня слушать не станут! Зачем?
– Не ссы, малáя, скажу – так будут. А че ты хочешь? Если я кого из них старши́м оставлю, так они его поедом съедят, все промеж собой перегрызутся, жеребцы, а с тебя какой спрос? Понятно? – Геша отвешивал мне традиционный подзатыльник и едко замечал: – Старые, ишь! Сама-то не новая уже, десять почти…
Геша долго и старательно записывал для меня рекомендации лучших коневодов на каких-то замызганных бумажках. Песенка засекается, бинтовать ноги… У Адика шумы в сердце, доктор сказал, не перегружать… Напалму, прикусочному жеребцу, намазать край кормушки горькой микстурой из рыжей баночки…
Утром дед провожал меня на мою первую руководящую работу, как на войну:
– Ты, главное, не волнуйся…
– Я не волнуюсь. – Брехня, нос холодный, пальцы ледяные и дрожат.
– Молодец. И не волнуйся. – Дед пригладил мне волосы и заправил футболку в штаны, как маленькой. – Не выпендривайся, будь вежливой, подходи к людям со всем уважением, и они что хочешь для тебя сделают… И не волнуйся…
– Да я не волнуюсь! Деда, я в школу не пойду сегодня, спрячешь портфель от мамы?
– Ну уж какая школа? Ответственность, я понимаю. Спрячу, не волнуйся… Все взяла?
Я кивнула, сжимая в руках стопку картонных карточек – на каждой из них была кличка лошади и Гешины инструкции, которые я аккуратно переписала вечером, чтобы ничего не забыть и не перепутать.
– Ну, давай пять. – Дед пожал мне руку, и я побежала в конюшню.
Геша уже грел машину. Когда я пришла, он собрал парней и сказал:
– Я уехал побираться, полконюха остается за старшую, ей все обсказал, будут вопросы – подходите. Если узнаю, что малýю кто прищемил, пока меня не было, – ноги выну, так и знайте. Шо не ясно?
Все было ясно, Геша сел в машину, грузовик наш протяжно чихнул, содрогнувшись, как пес, проглотивший шмеля, и, завывая, выехал в ворота.
А я осталась, с ужасом глядя на трех конюхов.
Нет, никак я не проканаю за одного из них, они – здоровые, небритые, матерящиеся мужики, плюющие себе под ноги, а я всего лишь маленькая девочка… Ну и хрен с ним, девочка так девочка, небритым мужиком мне точно стать не светит…
На конюшне все разговаривали матом, но я решила, что буду говорить с ними, как будто они у нас дома, – правильно, не коверкая слов и без всякой брани, чтобы они поняли: я другая, знаю это и не собираюсь притворяться одной из них.
Я обращалась к ним вежливо – не с ледяной вежливостью, не с подхалимской вежливостью, а нейтрально вежливо и по имени-отчеству, чтобы они поняли: я их уважаю, но не боюсь.
Сначала мужики впали в ступор от этих дел, но потом им понравилось, они растопырились от самодовольства и подходили ко мне охотно, лишь бы еще раз услышать – Геннадий Алексеевич, Максим Петрович, Иван Сергеевич…
Мы прошлись по конюшне, распределили дела, я развесила свои картонки на денники, объяснив, что по ним можно сверяться, чтобы не бегать ко мне лишний раз, но они все равно бегали, им нравилось, что я помню каждую мелочь, ничего не упускаю, все знаю и все умею, совсем как взрослая.
Впрочем, ко мне многие так относились, это был мой персональный цирк – сегодня и каждый вечер на арене девочка с феноменальной памятью. Даже в школе меня каждый раз показывали как ученого хорька, когда приезжали комиссии и проверки, несмотря на все мои драки и прогулы. Это был верный вариант, я никогда не волновалась, все знала и отвечала гладко, как по писаному.
Но в тот день я почему-то дергалась, как другие дети на экзаменах. Это было как во сне нести на вытянутых руках бетонную плиту – совсем не тяжело, думаешь только о том, как бы не уронить, но когда просыпаешься, нестерпимо ноют предплечья.
День, на мою удачу, выдался легкий, совсем легкий (как бетонная плита во сне, да), никто не заболел, не ободрал себе ноги и не подрался, только Напалм, прикусив край горькой кормушки, взбесился и стал лупить задними по двери денника.
Я скормила ему полведра яблок, и он вроде успокоился, но потом все же протащил меня на поводьях, как тряпку, по всему двору, когда я выводила его на дальнюю леваду, – лошади злопамятны и коварны, чего уж. Как кошки.
А так день был хороший. Лиля заглядывала пару раз, чтобы посмотреть, как я, и ободряюще улыбалась. Я даже нашла часок, чтобы проездить Зоську в лесу, а то она целый день тянула шею и жалобно ржала, завидев, как я мелкой рысью бегу по двору, – мол, почему это я ношусь с другими лошадьми, а ее, Зоську, бросила прозябать в леваде?