Я отвела собаку к себе в комнату, вернулась и задергала дверь, за которой должна была закончиться моя жизнь. Дверь была модной, на колесиках, и никак не открывалась. Наконец мне удалось сдвинуть створку. Дедушка, мама и отчим стояли прямо за дверью, против солнца, и лица их были темны. Я опустила глаза, и у дедушки из-под локтя увидела бабушку, которая сидела у окна и раскладывала пасьянс.
Мелькали морщинистые руки, унизанные тяжелым золотом колец, с длинными бордовыми ногтями, похожими на птичьи когти. Бахрома темной шали топорщилась как перья. В молодости бабушка была похожа на Марлен Дитрих – то же ледяное, неприятное лицо, а теперь… Теперь бабушка похожа на гарпию, хищную птицу – брови в ниточку, тонкий, с горбинкой нос, надменно-брезгливое выражение лица, темно-красная, как венозная кровь, помада. Гордая красавица-полька. Бывшая красавица-полька. В мире было немного вещей, достойных бабушкиного внимания, всего две – карты и дедушка. За картами бабушка проводила время, а дедушку любила.
«Как же он этого добился? – думала я. – Как у него вышло?»
Все говорили, что дедушка и бабушка – не пара, потому что дедушка такой хороший и добрый, а бабушка – змея. Впрочем, при дедушке никто не смел говорить о бабушке дурно – это единственное, что могло его разозлить, а в гневе мой дедушка был страшен, как всякий человек, который редко гневается.
Бабушка с дедушкой, несмотря на все эти разговоры, любили друг друга и жили вместе вот уже пятьдесят лет.
Дедушка всегда привозил ей подарочки из своих поездок или просто белые розы, садился в кресло рядом с ее столом и рассказывал ей всякое, а бабушка слушала его, наклонив голову, и с губ ее сходила вечная презрительная гримаса.
Остальным миром бабушка была недовольна. Он был нехорош, слишком шумен, и там никто не умел себя вести достойно и относиться к бабушке с должным уважением. Бабушке все было все равно, как сказал мне сегодня утром желтоглазый мальчик.
Когда же мне будет все все равно?
Я перевела взгляд на маму, ожидая, что вот сейчас на меня обрушатся ругань и всякие заслуженные кары.
Я не умела просить, и спорить, и ныть. Если мне что-то запрещали, я этого не делала или сама находила способ обойти запрет. Но сейчас я не знала, как быть.
«Господи, – подумала я в отчаянии, – или Дед Мороз, или кто-нибудь… На помощь… Помогите…»
– Не бойся, Глория, – сказала мама, – не бойся. Мы его оставим…
– Да, оставим, – сказал дедушка.
– Мы тут подумали… – сказала мама.
– У нас было время, – хохотнул отчим.
– …что ты научишь его вести себя прилично, да? Так пусть остается, если ты хочешь. Будет тебе подарок на день рождения… У тебя же скоро день рождения…
– А мы не знали, что дарить, – сказал дедушка. – Разве с тобой разберешь? Другие дети вон ноют и ноют и клянчат, а ты молчишь как рыба, мы и не знали, чего ты хочешь. Думали – велосипед, но сомневались…
– Так пусть будет собачка, – сказала мама.
– Маленькая черная собачка, – сказал ехидно отчим.
– А то, что он выбежал, это я сама виновата, – сказала мама. – Ты же написала записку… записки… А я подумала – бедная собачка, наверное, кушать хочет… А он как рявкнет! И загнал меня к дедушке с бабушкой… А дядя Степан на него стулом замахнулся…
– Я пробился к двери, – гордо сказал дядя Степан, – думал, открою – он и выскочит…
– Умно, нечего сказать, – проворчал дед, – а если б он там кого уел?
– Но он не выскочил, – вздохнул дядя Степан. – Я об него стул сломал… Сильный, гад… И тоже был вынужден ретироваться.
– А песик лег под дверью и не выпускал нас, – сказала мама. – А дедушка тогда сказал, что песик очень умный, просто неученый еще, и надо его оставить.
– Песик! – Отчим насмешливо покрутил головой.
– Я знала, что ты расстроишься. – Мама поправила мне бантики. – Вон, бледненькая… Не бойся. Пусть будет собачка, мы не против. На день рожденья. Ты учишься хорошо и ведешь себя хорошо. Вон другие дети… а ты – никогда… Так что пусть.
– Спасибо, – сказала я и подумала: «Спасибо, Дед Мороз и Господи и кто там еще – не знаю. За мной должок».
Я взяла совок и веник, все прибрала в коридоре и помыла пол, пока мама разогревала обед – потому что из-за Ричарда никто так и не пообедал после работы.
А потом мы с Ричардом побежали на конюшню.
Я вот постоянно говорю «побежали», «помчались» и «понеслись», да? Но дело в том, что я действительно почти всегда перемещалась бегом. Мама сердилась на меня и говорила, что если бы я правильно рассчитывала время, то мне не пришлось бы носиться как угорелой.
– А как его рассчитывать, время это, если его все равно мало? – жаловалась я деду за завтраком. – Никак все дела в день не влезают. Мало его. Пусть бы он был длиннее в два раза или меня было две… А так…
Дед улыбался, откидывался на спинку стула и вздыхал:
– Ничего. Это по малолетству.
– Что по малолетству, дедушка?
– Короткие дни. У молодых день короткий, а чем старше человек – тем длиннее день… У бабушки твоей или у меня день тянется и тянется, дли-и-и-инный, конца и краю ему нет… День длинный, а время улетает… И не удержишь, и не вернешь… И тоскуешь по тем коротким дням… Как бабушка твоя говорит – раньше было нечего надеть, а теперь некуда ходить… Ничего. Бегай, пока бегается…
Я припустилась к конюшне во всю прыть, думая, что вот сейчас Бабай посмотрит на меня – как камнем кинет за опоздание, но никакого Бабая на конюшне не оказалось.
– Так уехал, – сказал Геша, – он же ж говорил, что уедет. По новую кобылу. Сказал, дней пять его не будет. Малышню на Юльку оставил, а тебя – при мне на посылках, да тут еще трех конячек надо поработать, из новых которые.
– Понятно… Ну, давай. Кого работать-то?
– Да никого… Хватит уже на сегодня… приключениев. Ох, и денек выдался, ох и денек – мама не горюй… Хватит. Пусть сидят по шконкам. Зоську вон свою по лесу погоняй, – последние погожие дни, потом все, дожди, да холод, да грязь…
– А с этим крокодилом что делать? – кивнула я на Ричарда. – С собой взять или на тебя кинуть? Он и к лошади пока не привык, и вообще…
– А как же он привыкнет, если ты его приучать не будешь? Не, бери. Научится, некуда ему деваться, теперь у него жизнь такая по-любому будет – при конях. Тем больше, что кобылу сильно гонять не надо, она и так уработанная, как раз неспешно, рыськой, прогуляетесь, ему и попроще будет.
И мы поехали в лес.
Ричард, правда, чувствовал себя не очень уверенно, сторонился Зоськи, поглядывал на нее недоверчиво. Зоська же, привычная к собакам, знай себе рысила по лесной тропинке, усеянной багряными и золотыми листьями.
Зоська очень любила шляться по парку: после вечного круга манежа, после выгонов, не то чтобы тесных, но знакомых до последнего чудом уцелевшего кустика одуванчиков, эта жалкая тень свободы – иду куда хочу, сворачиваю где вздумается – радовала кобылу и словно давала ей новые силы.