Когда вернулись в Поселок, солнце уж высоко стояло, девочки распрощались с Кузьмичом и заторопились. Обратно шли кругом: по продольной Противопожарной полосе — откуда, точно зубья расчески, выходили улочки и заулки селенья, спускаясь к реке (только Прокошевский проулок тянется против течения Постолки), — свернули в Долгую улицу и побежали книзу: мимо избы Пасечника, к которому на днях приехали внучки из Города, мимо барака, где живут Сажины, Коноваловы и Шамшурины, мимо татарского барака (там опять ругаются сестры Машарафа и Рабига, старые девы), вдоль двадцатиквартирного барака, теперь завернуть за магазин, и вот они — их избы.
Хоть Орина и поспела домой к обеду, но получила от бабушки нагоняй, а когда переодевала изгвазданное штапельное платьице, крикса подкралась сзади и укусила её в голую спину… Так что Крошечке тоже пришлось взвыть, а Пелагее Ефремовне пришлось дать ей поучительный подзатыльник.
На выходные Люция с Венкой забрали дочку в Город: катать на карусельных лошадках. Орину с собой не взяли, и она, погоревав, смирилась; теперь они с Олькой, поджав ноги, сидели на выскобленных до младенческой белизны теплых досках крыльца, перед дверью в сени, разбросав вокруг журналы «Советский экран».
Мать Крошечки была страстной любительницей кино: не пропускала ни одной картины, которую привозили в клуб, узнавала всех артистов в лицо и называла по имени-фамилии. Лилька — как по секрету рассказывала Нюре Абросимовой Пелагея Ефремовна — даже ездила после десятого класса в самую Москву, поступать на артистку, но, правда, не поступила, пришлось отучиться в своем Городе.
Следствием неудачной артистической карьеры и явилась ежегодная подписка на «Советский экран»; Крошечка и читать выучилась по заголовкам киножурнала.
Фотографий в «Советском экране» оказалось даже больше, чем в альбоме. (Венка планомерно снимал на свой ФЭД всё и вся: и живое, и мертвое — и часть черно-белых фотокарточек осела в тещиной избе.)
Орина, листая очередной журнал, показала Ольке на Алена Делона:
— О! А вот мой папка!
— Краси-ивый, — протянула Олька и с сомнением заглянула в смазливое, но несколько смазанное личико подружки: — Ты на него совсем не похожа-я…
— Да, я потому что на маму похожа-я…
Журналов в продавщицыном доме не держали, поэтому «Советский экран» легко мог сойти за семейный альбом… Но Олька все-таки несколько сомневалась. Особенно когда Крошечка ткнула пальцем в золотоволосую француженку Милен Демонжо с белозубой улыбкой на заграничном лице и с важностью заявила:
— А это я — когда вырасту!
Олька едва не задохнулась от зависти, некоторое время удрученно молчала и наконец нашлась:
— Почему же у тебя тут волосы, точно мочало?
— А я потому что покрашусь. И я знаешь что: повешу портрет на стенку, все время буду глядеть в него — и вырасту вот такой!
— А мне можно тоже какую-нибудь красавицу на стенку повесить?! — загорелась Олька.
— Мо-ожно! — великодушно согласилась Крошечка.
— Вот эту! — ткнула Олька в снимок из фильма «Клеопатра».
— Хорошо, — вздохнула Крошечка, прислушалась, нет ли поблизости бабушки, быстрехонько выдрала цветную египетскую картинку — и протянула подружке.
Та сложила листок вчетверо — и спрятала на животе, над пояском.
Ольке Потаповой пришлось отбросить всякие сомнения, когда Крошечка ткнула в снимок из фильма «Королева Шантеклера», сказав, что вот тут снята ее мать… «Королева» и впрямь была вылитая Лилия Григорьевна — значит, не о чем больше и спорить.
Когда же Орина указала на Жана Габена, уверяя подружку, что это ее любимый прадедушка… сквозь воздушные стены умудрился просочиться Ефрем Георгиевич и, заглянув в журнал, принялся громогласно возмущаться, дескать, что это за чужой старик, почему это правнучка записала его в прадеды?! Дескать, отродясь таких мордоворотов в нашем Роду не было, ошибается Ирина. Тут и Каллиста, подтянувшись на руках, вылезла из-за перил крылечка и, просунув чепчик меж соединенных плеч подружек, стала выпытывать:
— А где тут я — вылосшая? А меня поцему опять нету? Покажи меня, сестлица, покажи! Ну, покажи, где я, где?! — Но ни словечка в ответ не добилась и сунула носишко в журнал: — Ла-адно, я сама себя найду… Ага, вот тогда я… — и ткнула пальчиком в Марлен Дитрих. — Я и спеть могу по-немецки: когда тетя Лиля улок ведет, я сижу за пустой задней палтой, она и не замецает… Вот, слушайте, как я могу, — Каллиста откашлялась, прихватила пальчиками бока туники-савана и, поводя плечиками, пропела:
Kam'lad, ich komm sogleich
Da sagten wil auf Wiedelsehen
Wie gelne wollt ich mit dil geh'n
Mit dil Lili Mal-le-en…
Сана, точно засушенная незабудка, прихлопнутый между страниц «Советского экрана», внимательно слушал и смотрел. Веретена в руках у Каллисты, конечно, не было… и все же — надо быть начеку…
Mit dil Lili Mal-le-en…
Аплодисментов на солдатскую песенку мертвушка не дождалась — хотя усиленно раскланивалась на все четыре стороны; Ефрем Георгиевич подхватил правнучку на руки, и они вместе скрылись в какой-то воздушной расщелине.
А Пелагея Ефремовна, выпроводив Ольку, дескать, Орина работать сейчас будет, нечего целыми днями бездельничать, принялась за стирку. Можно было, конечно, стирать по старинке — на реке, с валиком, но Пелагея, коль уж вода наношена, решила стирать в корыте со стиральной доской. С боков пристроились Орина с Милей — хоть облились, но свои носки да трусишки кое-как состирнули.
И двинулась бабка на Постолку полоскать белье: сложила стираное в два ведра, повесила ведра на коромысло, подлезла под раскрашенную дугу — и саженками пошагала к реке. Хорошо летом-то — не надо брать с собой топор да пешню, долбить лед, затянувший прорубь. Внучки, как раздвоенный хвост, поволоклись следом.
За домом Глуховых по утоптанной тропинке спустилась Пелагея с крутого обрыва, пошла ложком и вывернула к излучине реки. Девчонки же приотстали.
Орина увидела Гальку Краснову и остановилась, чтоб перемолвиться с несостоявшейся подругой словечком. Миля, уже спускавшаяся с обрыва, решила немедля присоединиться к сестре, но в этот момент стая белых гусей, щипавших траву в окрестностях скрещенных столбов, вдруг встрепенулась, гуси, страшно хлопая громадными крыльями, поднялись в воздух и, едва не задевая лапами сжавшуюся в комок и на удивление не оравшую криксу, полетели с обрыва; промчались над болотистой низиной и приземлились, нащупывая красными шасси твердую поверхность, а после, степенно переваливаясь, направились к Постолке; и, опустившись на гладь вод, отраженные в ней, точно карточные червонные дамы, картинно поплыли вдоль по реке.
Остолбеневшая Орина, с дрожью наблюдавшая за гусиной феерией, оставила наконец Гальку и со всех ног кинулась к Миле, над которой пронеслись гуси, и сестры, взявшись за руки, побежали догонять бабушку.