Нет, никакой гордости он не испытывал от того, что она верно любила его одного, а свой роскошный и блистательный мир ненавидела и отвергала. И ее уверения в том, что до него она вообще не знала любви, не грели ему сердце. Она говорила, что вышла за своего первого мужа, как прыгают в первый попавшийся лифт, не успевая заметить, что он не поднимается до нужных тебе этажей. Она так боялась, что он все узнает про нее и она не сможет больше верить в его любовь. Узнал ли он? Нет, никогда, уверяла его жена-5. Мать приехала на их свадьбу одна, уже под видом тети Кларенс. А детей она привозила к бабушке и дедушке не чаще двух раз в год. Но когда мальчики подросли, она запретила своему знаменитому отцу играть с ними и показываться им на глаза. Потому что потом они могли узнать его на экране телевизора, на конверте с пластинкой.
Но Антон не верил. Он думал, что и муж-5-1 в какой-то момент случайно узнал правду. Может быть, окруженный облаком славы отец так же взмолился, чтобы дочь пришла на его пятидесятилетие. И муж-5-1 так же подслушал и проследил. Когда у него начался роман с черной кассиршей из банка? Да-да, даты почти совпадают, десять лет тому назад. Наверное, муж-5-1 узнал, но был так раздавлен, что не мог признаться жене. Наверное, тогда у него и появился этот прямой взгляд вперед, взгляд, означавший «мне дела нет до чужих страданий».
О, как Антон понимал его теперь. И как понимал его выбор: внизу, поглубже, простую кассиршу, из угнетенного меньшинства. Как остро ощущал он сходство их судеб и не стыдился его, когда входил в стеклянную дверь парикмахерской, под вертящийся цилиндр цвета французского флага, и Пегги приветственно позвякивала ему ножницами над головой клиента – да-да, Пегги, он хотел, чтобы она навсегда осталась в памяти только под именем, без номера шесть, который ей полагался, – а он смотрел на нее каждые две секунды, выглядывал из-за края журнала, пока ждал своей очереди, и благодарил судьбу за то, что мужчинам не возбраняется бриться хоть каждый день и никакой местный блюститель нравов не сможет состряпать из этого сплетню на длинных ногах.
Через два дня Антон вылетал с Мусорного острова в Лиссабон, а оттуда в Лондон, перегруженный фотообъективами, фунтами, рублями, инструкциями, провожаемый всей своей вернувшейся с того света командой и вездесущим, всезнающим адмиралом.
Как выяснилось впоследствии, в тот день большой и новый прыщ выскочил у Жюльена прямо под глазом, и участь городского судьи была решена. Но оставалось еще полторы тысячи франков, которые нужно было использовать с максимальной отдачей. Потому что Жюльен был беден и знал цену деньгам.
Он отправился в одно кафе на улице Гей-Люссака, где всегда толпились безработные актеры, неудачливые агенты, операторы, снимавшие свадьбы, режиссеры, кормившиеся рекламными роликами. Оператор, выбранный Жульеном, никак не мог понять, чего хочет от него молодой человек. Заснять его обычный день? Как он встает, как завтракает, как выходит на улицу? И что потом? Сделать получасовой документальный фильм, продать его телестудии и половину выручки отдать Жюльену? Но кто же станет покупать документальный фильм о никому не известном молодом человеке? «Если не купят, значит, я потеряю мои деньги, – объяснял Жюльен. – Но вы-то не останетесь в проигрыше. Полторы тысячи франков за день работы – не так уж плохо, а? Половину я заплачу завтра утром, когда мы начнем съемки, а половину оставлю для вас у нотариуса. Вы ведь не откажетесь пойти со мной к нотариусу и скрепить нашу сделку печатью на договоре?»
У оператора была просрочена плата за квартиру и за телефон, и ему было не до колебаний. Он согласился на все условия тщеславного дурачка. Его немного удивила бедность комнаты, в которой жил Жюльен. Он подумал, что лучше бы тот купил себе абажур на лампу и новые простыни, чем выбрасывать деньги на идиотскую затею. Но вслух ничего не сказал. Послушно снимал утро молодого человека – в ванной, у газовой плиты, за столом с чашкой кофе. На улице у газетного ларька. В книжном магазине. Крупным планом – томик Сартра, который листал Жюльен. В вагоне метро, на скамейке в Тюильри, окруженным голубями.
У молодого человека была явная слабость к фонтанам. Он снялся на фоне тритонов и нереид, поддерживающих фонтаны на площади Согласия, потом попросил отвезти его на площадь Святого Михаила и покрасовался у широких струй на фоне бронзового дракона, потом они пешком дошли до Обсерватории, и там молодой человек опять был увековечен в сверкании воды, извергаемой дельфинами и черепахами.
Оператор потом рассказывал, что никогда еще ему не доводилось работать с таким покладистым клиентом. Никакой критики, капризов, замечаний. Единственная просьба-предложение режиссерского характера, которое он себе позволил: начать снимать рапидом, когда он подаст знак, расстегнув правый карман на рубашке. Нужный момент долго не наступал, и оператор почти забыл, так что Жюльену пришлось не только расстегнуть пуговицу, но и окликнуть оператора. Вечерело, они прогуливались по разным сторонам уютной улочки в районе бульвара Лефебр, оба устали за день, но все же оператор расслышал негромкий оклик, послушно переключил скорость, и все движения Жюльена начали ложиться на кадры в неестественной растяжке: медленный сгиб колена, готовящий тело к прыжку, медленный переход на бег, волосы колышутся, как в воде, пальцы, оставив расстегнутый карман рубашки, исчезают за пазухой, медленно появляются обратно, сжимая восьмизарядную испанскую «астру», и в тот же момент в кадре возникает автомобиль, подъехавший к парадным дверям двухэтажного особняка, и городской судья медленно выходит из него навстречу медленным вспышкам и медленным дымкам из дула «астры» и медленно ложится лицом вниз на тротуар. Жюльен медленно отбрасывает пистолет и дает выскочившему шоферу медленно прижать себя лицом к ограде.
У оператора хватило сообразительности не ждать приезда полиции, поэтому момент ареста не был заснят. Но, конечно, и того, что было на пленке, оказалось вполне довольно. Сумма, уплаченная телестудией за получасовой фильм, держится втайне. Однако ходят слухи, что она превысила сумму, уплаченную журналом «Лайф» Абраму Запрудеру за его двадцатисекундную ленту об убийстве президента Кеннеди.
Французские газеты много писали об этой истории. Никто не мог понять мотивов Жюльена. На допросах он отвечал сбивчиво. Говорил, что хотел выразить свой протест против угнетения и несправедливости. Против несправедливого устройства общественного гнета. Нет, он не принадлежит ни к какой группе. Почему из всех членов городского суда он выбрал именно этого? Тоже ничего личного, просто однажды увидел его на экране и запомнил имя. Нет, никаких денег и инструкций он ни от кого не получал. Просто его чаша терпения переполнилась. Когда переполнится у тысяч других людей, тогда можно будет ждать перемен к лучшему.
Психиатрическая экспертиза нашла его нормальным.
Журналистам была, таким образом, оставлена свобода интерпретировать этот кровавый жест, как им заблагорассудится. Одни утверждали, что душа Жюльена не вынесла несправедливого обращения с иностранными рабочими. Другие – что он был измучен зрелищем страданий парижских бездомных. Третьи – что он мечтал о независимости для последних французских колоний – Корсики и Каледонии.