– Привет, Катюня, – поздоровался Тарасов с преувеличенной веселостью. – Давненько не виделись.
– Привет, – женщина скользнула насмешливым взглядом по Федору и перевела его на Тарасова. – Да уж, давненько. Как раз с тех пор, как я написала разгромную статью на твой спектаклишко.
Федор тут же понял, что Катюня не нравится ему категорически. Журналистка! Нахальная, невежливая и необаятельная. С ним даже не поздоровалась. Разговаривает так, словно его тут нет.
– Слушай, – Тарасов льстиво посмотрел на Катюню, шагнул к ней и по-свойски взял ее за пуговицу, – ты ведь была здесь на премьере «Узницы короля»?
– Ну была.
Катюня сощурила глаз, будто прицеливалась перед выстрелом.
– Ты видела в тот вечер кого-нибудь из убитых девочек?
– А ты что, Тарасов, сыщиком заделался? – журналистка дернула плечом.
Федор до сих пор так и не понял, сколько ей лет. Тридцать, а может, и все сорок? Катюня сама себе не нравилась, и поэтому выглядела столь непривлекательной. Федор знал одну очень и очень некрасивую женщну, которой удалось обмануть природу. Она была настолько милой, обаятельной и обольстительной, что уже через пять минут ее внешность переставала иметь значение – ты просто наслаждался ее обществом. Катюня не собиралась быть милой. Напротив, свою досаду она старалась выместить на мужчинах, которые были к ней, вероятно, не слишком внимательны.
– Светка с Ларисой у меня кастинг проходили, ты разве не в курсе? – Тарасов явно пытался заинтересовать журналистку. – Я и одной, и другой роль обещал. Теперь следователь меня со свету сживает. Разобраться хочу.
– Твоя Светка на премьере «Узницы…» сидела во втором ряду, возле меня. В антракте мы обе пошли за кулисы, и эта дурила поперлась в гримерку к Марьяне.
– Зачем? – тотчас спросил Тарасов, опередив дернувшегося Федора.
– Ну, ты ж не в курсе! – Катюня откинула голову и насмешливо посмотрела на режиссера. – Она ведь Марьяну сначала в штыки приняла, думала, ее саму на главную роль возьмут… А потом, когда первый акт закончился, она мне сказала: «Блин, как она здорово играет! Зря я ее грязью поливала, надо пойти, сказать ей пару добрых слов».
– То есть она вроде как извиниться хотела, – подытожил Тарасов.
– Я ж говорю – дурила. Нужны Марьяне ее извинения, как собаке пятая нога. Короче, Светка твоя вбежала в гримерку, а Марьяны нет. Она выскочила в коридор, а там Валерьяныч. Ну а когда выяснилось, что браслет пропал, реквизитор сразу на Светку набросился. Воровка, говорит. Или ты, говорит, браслет слямзила, или Ларка Евсеева. Только вы двое в антракте возле гримерки Марьяны паслись.
«Вот оно! – пронеслось в голове Федора. – Связь, которую мы искали. И Свету, и Ларису реквизитор театра подозревал в краже браслета». Он бросил быстрый взгляд на Тарасова. Но тот не сводил глаз с рассказчицы.
– А где сейчас Петр Валерьянович? – поинтересовался он.
– Слег после кражи. Еще какое-то время ходил на службу, но чувствовал себя неважно. А как актрисулек убили, вообще с катушек съехал. Говорит, кто-то провернул тайную аферу, чтобы у великой артистки браслет отобрать.
– У Лернер, что ли? Но ведь она давно умерла! – не понял Тарасов.
– Да у какой Лернер? У Марьяны Гурьевой. Наш дед считает ее невероятно одаренной.
– Но и главреж тоже, – напомнил Тарасов. – Недаром же он пригласил ее на главную роль.
Катюня злобно фыркнула. Вероятно, у нее на сей счет имелись возражения, но высказать их она не успела. Потому что откуда-то издалека донесся знакомый, хорошо поставленный голос:
– Итак, дорогие мои, приходите ко мне на семинары. Записывайтесь по телефону либо на моем сайте онлайн. Мы вскоре переезжаем в новое помещение, но пока занятия по старому адресу.
– Пойдем отсюда, – бросил Федор. – Не хочу снова встречаться с этим сгустком оптимизма. Вернемся завтра. Не каждый же день он здесь ошивается, лучась и переливаясь.
– Катюня, спасибо тебе, – поспешно сказал Тарасов. – Ты мне очень помогла. Выпьем как-нибудь вместе? Может, по пивку?
– Может. А мой телефон у тебя есть?
Вероятно, не такой уж и непробиваемой она была.
– Конечно-конечно. Значит, договорились! – воскликнул сговорчивый Тарасов.
И сыщики-любители поспешно рванули к выходу.
– Жаль, что реквизитор слег, – сказал Федор, спускаясь по ступенькам. – Вот кто мог бы нам рассказать много интересного. Я нюхом чую, старикан что-то знает.
* * *
– Нет, прошу, не убивай! – прекрасное лицо исказилось страданием, тонкие белые руки умоляюще простерлись вперед, пытаясь защититься от блестящего клинка, зажатого в крепкой мужской руке. – Я по-прежнему принадлежу только тебе! Три года я ждала, хранила верность, молила о чуде, и вот – благодарность! Кинжал, который пронзит мое сердце? Кому ты поверил? Интригану, который во время нашей вынужденной разлуки добивался моей благосклонности, а когда получил отказ, решил погубить мою репутацию, распространяя злобные сплетни и грязные слухи?!
– Ты лжешь! – голос мужчины дрожал от ярости. – Не для того я спасался от негодяев, коварно заманивших меня в ловушку, чтобы лишить состояния. Не для того сражался с бандитами и дикими зверями. Не для того пересек пустыню и два океана, пробираясь домой. Нет! Я делал это во имя нашей любви. Любовь была мне путеводной звездой. Она освещала дорогу в ночи, давала силы в схватках с врагами. И вот теперь я узнаю, как чудовищно заблуждался. Распутница!
– О нет!
– Да, да! Умри и будь навеки проклята!
Блестящее лезвие взметнулось вверх и тут же стремительно опустилось. Хрупкая фигурка в серебристой тунике пошатнулась и с долгим стоном, больше похожим на тихий плач, медленно опустилась на колени. Вновь изящные руки протянулись вперед, но уже не к убийце, который, ужаснувшись содеянному, отшатнулся. Эти волшебные, словно изваянные великим скульптором руки тянулись к чему-то несуетному, вечному. Туда же был устремлен угасающий взор мерцающих, фантастически красивых глаз.
– Я чиста, и ухожу спокойно, – прозвучал в полной тишине звенящий, как натянутая струна, голос. – Не страшно умирать, когда умираешь за любовь…
Медленно-медленно, плавно покачиваясь, вверх устремилось белое облачко – светлая душа, отделившаяся от тела и навсегда уходящая из мира жестоких страстей.
В ту же минуту, словно мистический аккомпанемент разыгравшейся драме, сверкнула молния и послышались раскаты грома. А грохот сотен ладоней многократно усилил этот великолепный визуально-шумовой эффект.
– Петька, лом тебе в ухо, – донесся сквозь неутихающие овации злобный шепот помощника режиссера. – Сколько тебе говорили – душу Клавкину выпускать ровно через тридцать секунд, а ты опять варежку разинул. Убью!
Возницын нервно дернулся и открыл глаза. Несколько секунд он ошалело смотрел по сторонам, пытаясь определить, наступило утро или еще ночь на дворе. За незашторенным окном наблюдалась непроглядная серая хмарь. Приподнявшись, взглянул на часы – утро, половина девятого. Почему же темно как зимой? Вроде лето… Или не лето? С годами память стала подшучивать над Петром Валерьяновичем. Странное дело – он отлично помнил людей, которых встречал за свою долгую жизнь, бытовые детали, места, где пришлось побывать. А в каких-то элементарных вещах, как сейчас, вдруг начинал путаться. Пришлось подниматься с кровати, идти выяснять, что происходит. Оказалось – все-таки лето, однако на небе сплошные черно-серые тучи, обильно исходящие дождем.