— Почему же я должна сказать «нет», Робби? — приговорила она очень теплым и нежным голосом. — Ведь и я хочу того же…
Растерявшись, я обнял ее за плечи. Ее волосы коснулись моего лица.
— Это правда, Пат? — Ну конечно, дорогой.
— Проклятие, — сказал я, — а я представлял себе всё это гораздо сложнее.
Она покачала головой.
— Ведь всё зависит только от тебя, Робби…
— Я и сам почти так думаю, — удивленно сказал я. Она обняла мою голову:
— Иногда бывает очень приятно, когда можно ни о чем не думать. Не делать всё самой. Когда можно опереться. Ах, дорогой мой, всё, собственно, довольно легко, — не надо только самим усложнять себе жизнь!
На мгновение я стиснул зубы. Услышать от нее такое! Потом я сказал:
— Правильно, Пат. Правильно!
И совсем это не было правильно.
Мы постояли еще немного у окна.
— Все твои вещи перевезем сюда, — сказал я. — Чтобы у тебя здесь было всё. Даже заведем чайный столик на колесах. Фрида научится обращаться с ним.
— Есть у нас такой столик, милый. Он мой.
— Тем лучше. Тогда я завтра начну тренировать Фриду.
Она прислонила голову к моему плечу. Я почувствовал, что она устала.
— Проводить тебя домой? — спросил я.
— Погоди. Полежу еще минутку.
Она лежала спокойно на кровати, не разговаривая, будто спала. Но ее глаза были открыты, и иногда я улавливал в них отблеск огней рекламы, бесшумно скользивших по стенам и потолку, как северное сияние. На улице всё замерло. За стеной время от времени слышался шорох, — Хассе бродил по комнате среди остатков своих надежд, своего брака и, вероятно, всей своей жизни.
— Ты бы осталась здесь, — сказал я. Она привстала:
— Сегодня нет, милый…
— Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась…
— Завтра…
Она встала и тихо прошлась по темной комнате. Я вспомнил день, когда она впервые осталась у меня, когда в сером свете занимающегося дня она точно так же прошлась по комнате, чтобы одеться. Не знаю почему, но в этом было что-то поразительно естественное и трогательное, — какой-то отзвук далекого прошлого, погребенного под обломками времени, молчаливое подчинение закону, которого уже никто не помнит. Она вернулась из темноты и прикоснулась ладонями к моему лицу:
— Хорошо мне было у тебя, милый. Очень хорошо. Я так рада, что ты есть.
Я ничего не ответил. Я не мог ничего ответить.
* * *
Я проводил ее домой и снова пошел в бар. Там я застал Кестера.
— Садись, — сказал он. — Как поживаешь?
— Не особенно, Отто.
— Выпьешь чего-нибудь?
— Если мне начать пить, придется выпить много. Этого я не хочу. Обойдется. Но я мог бы заняться чем нибудь другим. Готтфрид сейчас работает на такси?
— Нет.
— Ладно. Тогда я поезжу несколько часов.
— Я пойду с тобой в гараж, — сказал Кестер.
Простившись с Отто, я сел в машину и направился к стоянке. Впереди меня уже были две машины. Потом подъехали Густав и актер Томми. Оба передних такси ушли, вскоре нашелся пассажир и для меня. Молодая девушка просила отвезти ее в «Винету», модную танцульку с телефонами на столиках, с пневматической почтой и тому подобными атрибутами, рассчитанными на провинциалов. «Винета» находилась в стороне от других ночных кафе, в темном переулке.
Мы остановились. Девушка порылась в сумочке и протянула мне бумажку в пятьдесят марок. Я пожал плечами:
— К сожалению, не могу разменять.
Подошел швейцар.
— Сколько я вам должна? — спросила девушка.
— Одну марку семьдесят пфеннигов.
Она обратилась к швейцару:
— Вы не можете заплатить за меня? Я рассчитаюсь с вами у кассы.
Швейцар распахнул дверцу машины и проводил девушку к кассе. Потом он вернулся:
— Вот… Я пересчитал деньги:
— Здесь марка пятьдесят…
— Не болтай попусту… зелен еще… Двадцать пфеннигов полагается швейцару за то, что вернулся. Такая такса! Сматывайся!
Были рестораны, где швейцару давали чаевые, но только если он приводил пассажира, а не когда ты сам привозил ему гостя.
— Я еще недостаточно зелен для этого, — сказал я, — мне причитается марка семьдесят.
— А в морду не хочешь?.. Ну-ка, парень, сматывайся отсюда. Здешние порядки я знаю лучше тебя.
Мне было наплевать на двадцать пфеннигов. Но я не хотел, чтобы он обдурил меня.
— Брось трепаться и отдавай остаток, — сказал я. Швейцар нанес удар мгновенно, — уклониться, сидя за рулем, было невозможно, я даже не успел прикрыться рукой и стукнулся головой о рулевое колесо. Потом в оцепенении выпрямился. Голова гудела, как барабан, из носа текла кровь. Швейцар стоял передо мной:
— Хочешь еще раз, жалкий труп утопленника? Я сразу оценил свои шансы. Ничего нельзя было сделать. Этот тип был сильнее меня. Чтобы ответить ему, я должен был действовать неожиданно. Бить из машины я не мог — удар не имел бы силы. А пока я выбрался бы на тротуар, он трижды успел бы повалить меня. Я посмотрел на него. Он дышал мне в лицо пивным перегаром:
— Еще удар, и твоя жена — вдова.
Я смотрел на него, не шевелясь, уставившись в это широкое, здоровое лицо. Я пожирал его глазами, видел, куда надо бить, бешенство сковало меня, словно лед. Я сидел неподвижно, видел его лицо слишком близко, слишком отчетливо, как сквозь увеличительное стекло, каждый волосок щетины, красную, обветренную, пористую кожу…
Сверкнула каска полицейского.
— Что здесь случилось?
Швейцар услужливо вытянулся:
— Ничего, господин полицейский.
Он посмотрел на меня.
— Ничего, — сказал я.
Он переводил взгляд с швейцара на меня:
— Но ведь вы в крови.
— Ударился. Швейцар отступил на шаг назад. В его глазах была подленькая усмешка. Он думал, что я боюсь донести на него.
— Проезжайте. — сказал полицейский.
Я дал газ и поехал обратно на стоянку.
* * *
— Ну и вид у тебя, — сказал Густав.
— Только нос, — ответил я и рассказал о случившемся.
— Ну-ка, пойдем со мной в трактир, — сказал Густав. — Недаром я когда-то был санитарным ефрейтором. Какое свинство бить сидячего! — Он повел меня на кухню, попросил лед и обрабатывал меня с полчаса. — И следа не останется, — заявил он.
Наконец он кончил.