Медленно открылись врата храма.
Никто не вышел.
Ждали? Да, ждали, уже понимая, что ускользнул Черный Янгар, но еще надеясь на лучшее. А после поняли, что не дождутся. И те, кто еще недавно кричал, что не боится гнева его, вдруг смолкли.
Ушел. Угрем выскользнул из сети Ину.
Вернулся.
С огнем и мечом. С яростью несказанной. Пошел по землям медвежьего рода…
– Потерпи, – попросил Ерхо дочь. И та кивнула.
Нет смирения в синих глазах Пиркко, ненависть прячется, скрывается в синеве, что сокол в поднебесье. И выдержит Пиркко внимание нелюбимого мужа. Привыкнет к прикосновениям его, от которых к горлу тошнота подкатывает. Будет улыбаться и выслушивать нытье. А заодно шептать…
Вода камень точит.
Вода заговоренная и горы рушит.
А сердце Вилхо вовсе не каменное, да и сидит уже в нем червь сомнения.
– Почему ты не отдал меня Янгару? – Пиркко открыла шкатулку и принялась перебирать перстни, в ней лежащие. Тяжелое золото, крупные камни, но нет ничего, что мило бы сердцу. – Он красив… и богат… и не золотом за невесту откупался.
Промолчал Ерхо Ину, отвернулся от дочери.
– Он воин. Ты ведь не будешь с этим спорить?
Ни от кого другого из своих детей Ерхо не потерпел бы подобной вольности. Но Пиркко… Маленькая птичка давно держала сердце Тридуба в цепких своих коготках.
– Воинов много, – ответил он. – Кёниг один.
И болен.
Сколько он проживет? Не так долго, чтобы этого нельзя было вынести. Главное, чтобы успела Пиркко-птичка наследника родить, а там уже и призовут боги несчастного исстрадавшегося Вилхо. Но перед тем собственной рукой сломает он свой меч.
И улыбнулась Пиркко отцовским мыслям, наклонилась, примеряя тяжелые серьги с алыми лалами. Хороша. Чудо до чего хороша! Не будет на Севере невесты краше Пиркко-птички.
Ерхо Ину, обняв дочь, поцеловал ее в темную макушку.
– И все же, – выпятила девушка нижнюю губу, позволяя себе мгновение каприза, – и Янгхаар мог бы стать кёнигом.
Ничего не ответил Ерхо Ину, лишь нежно провел ладонью по щеке дочери. А синие глаза ее полыхнули гневом.
Свадьба длилась десять дней, и была она роскошна. Со всего Севера съехались гости, спеша поздравить своего кёнига. Кланялись счастливому жениху звонкой сталью, дорогими мехами и лошадьми. Радовали невесту драгоценными украшениями.
Улыбалась она, каждого гостя привечая, для всех нашлось у Пиркко-птички ласковое слово.
И радовался Вилхо, видя, что приняли его жену с любовью. Она же, одаривая супруга нежными взглядами, спешила служить. Ни на минуту не опустел кубок Вилхо, и не осталось того блюда, которое он не попробовал бы. Ведь старались повара кёнига своего ради. Как было их огорчить?
Да и то, чувствовал Вилхо, что возвращаются силы в его тело.
– Конечно, дорогой мой муж, – отвечала ему Пиркко, – ты один вправе решать, как тебе поступать. Попробуй седло барашка…
Сияла ее улыбка. И в омутах глаз тонул кёниг. Смотрел, неспособный насмотреться. Собственными руками возложил Вилхо на голову жены корону из золотых ветвей омелы. И при всех назвал ее кейне.
Громко славили гости имя невесты. И от криков этих на щеках Пиркко вспыхивал стыдливый румянец. Благодарила она гостей за ласку, но при том крепче сжимала руку мужа, будто не было в мире опоры надежней.
Верил Вилхо.
Радовался.
А на десятый день, окинув гостей взглядом, тревожно спросила молодая кейне:
– Где же твой верный меч, Янгхаар Каапо? Неужели не слышал он о нашей свадьбе?
Нахмурился Вилхо.
– Или же все еще злится на моего отца? – Пиркко подняла кувшин с терпким красным вином, которое делали на юге. – Или обижен, что не позволил ты взять меня в наложницы?
Вовсе помрачнел Вилхо.
– Прости, если спрашиваю о том, о чем знать мне не должно. – Положила Пиркко на золотое блюдо жирные ломти угря и крохотных певчих птиц, нашпигованных салом. – Но слышала я, шепчутся гости, что поссорился ты с Янгаром. И он сказал, что ноги его не будет в твоем дворце. Ложь, но…
…за каждой ложью правда скрыта.
Пусть и ушел Янгхаар Каапо из Оленьего города, но должен был вернуться на свадьбу. А он? Побрезговал? Или решил, что гнев его выше долга стоит? Не явился. Не преклонил колен. Не поздравил, как прочие.
Обиду Вилхо запил вином.
Угорь копченый был вкусен, солоноват только. Ну да не оскудели подвалы дворца, хватит в них кувшинов с вином, чтобы утолить жажду.
А Янгхаар… Что ж, многие оскорбления готов вынести Вилхо.
Но не забыть, нет.
Говорят, черную душу набело не перекрасить.
Разве что вернуть богам, чтобы Пехто, хозяин подземного мира, встречающий души на костяном мосту, поймал ее своим крюком и, перекинув за спину, отнес к Небесному Кузнецу. Будет кричать душа, рваться на волю, но подхватит ее Кузнец клещами, кинет в горн, в котором молнии варятся, и станет калить семь раз по семь лет. А как раскалится, ляжет душа на наковальню. Загромыхает тогда тяжелый молот, заглушая стоны.
Плакать станет душа.
Взвоет о пощаде.
Но глуховат Небесный Кузнец, забиты уши его пеплом. И будет он работать, стараться, пока единожды сотворенное наново не перекует. Раскроет перекованная душа звенящие крылья и спустится на землю, отыщет свободное тело, возвращаясь в круговорот жизни.
Я смотрела на спящего Янгара, думая о том, что будет с его душой. Она ведь не сама обуглилась. И если так, разве виноват он в том, что с ним было?
Он же во сне улыбался как-то так хорошо, что мне хотелось сберечь эту его улыбку. Но я знала, что наведенный сон долго не продлится. И мое время уже почти вышло.
Уходить пора.
Так почему же медлишь, Аану?
Наклонившись, я коснулась губами губ. Горькие какие, жесткие. И обветрились.
– Не уходи, – попросил Янгар, не открывая глаз.
– Я вернусь.
Завтра.
Или позже, но не в обличье человека.
– Медведица. – Он вдруг открыл глаза, и я отпрянула, испугавшись, что увидит, догадается, поймет, кто я. Но нет, спал Янгар. И рука, потянувшаяся было ко мне, упала безвольно.
– Медведица, – ответила я и убрала черную прядь с лица. – Так уж получилось.
И с каждым днем во мне все меньше человеческого. Не потому ли меня так тянет к нему? И отойти страшно, отнять руку от смуглой щеки. Еще мгновение… или два.
Я любуюсь Янгаром.
Долго. Дольше, чем это было бы разумно. И он начинает ворочаться, стряхивая остатки колдовства. Пора уходить, Аану.