— Хешай-тя, — начала она. — Я говорю с вами от лица Гальтского Дома Вилсинов. Моя клиентка заплатила хайскую пошлину, казначей оценил плату и нашел приемлемой в согласии с установлением. Теперь мы просим вас выполнить свою часть договора.
— Она точно этого хочет? Вы спрашивали? — отозвался Хешай-кво. Его слова не подходили под протокол и были сказаны без всякой позы. Вид у него был мрачный — бледное лицо, сурово сжатые губы. — Она уверена?
Лиат заморгала: ее удивили, как показалось Маати, нотки отчаяния в голосе поэта. Теперь он жалел, что не рассказал Лиат, почему Хешаю так тяжело. Хотя это вряд ли бы что-то изменило. «Верно, надо просто покончить с этим делом и забыть, как страшный сон», — решил он для себя.
— Да, — ответила Лиат, тоже нарушая формальности.
— Тогда спросите снова, — сказал Хешай полутребовательно, полуумоляюще. — Спросите: нельзя ли без этого?
В глазах Лиат вспыхнула и тут же погасла искра замешательства. Маати догадался: этой фразе ее не учили. Она не может исполнить его просьбу. Лиат вздернула подбородок и прищурилась с прежним высокомерно-снисходительным видом, хотя внутри — Маати чувствовал — ее охватила паника.
— Хешай-кво, — тихо проговорил Маати, — прошу вас, давайте закончим.
Поэт посмотрел на него — сперва досадливо, потом решительно и печально, после чего жестом отменил вопрос. Маати встретился глазами с Лиат. В ее взгляде читалась признательность. Вперед выступил лекарь и подтвердил, что беременная находится в добром здравии и что процедура не причинит большого вреда ее самочувствию. Хешай жестом поблагодарил его. Затем лекарь подвел Мадж к табуретке-стульчаку и усадил на нее, втихомолку подставив снизу серебряный таз.
— Ненавижу все это, — чуть слышно пробормотал Хешай, так, что разобрали только Маати и Бессемянный. Вслед за этим он принял официальную позу и объявил:
— Именем хая Сарайкета и дая-кво предоставляю себя в ваше распоряжение.
Лиат повернулась к беременной и произнесла что-то певучее. Мадж нахмурилась и поджала пухлые губы. Потом кивнула и ответила Лиат на своем языке. Та снова повернулась к поэту и изобразила согласие.
— Вы готовы? — спросил Хешай, глядя Мадж в глаза. Островитянка склонила голову набок, словно услышав смутно знакомый звук. Хешай поднял брови и вздохнул. Без всякого видимого побуждения Бессемянный шагнул вперед — грациозно, как танцор. Его глаза светились подобием радости. Маати вдруг подурнело.
— Незачем меня ломать, дружище, — сказал Бессемянный поэту. — Я обещал твоему ученику, что в этот раз не буду сопротивляться. Как видишь, я могу держать слово, когда мне это подходит.
Серебряный таз зазвенел, словно в него уронили апельсин. Маати заглянул туда и тут же отвернулся. «Оно не шевелится, — твердил он себе, — просто дрожит от падения. Не шевелится».
В этот миг островитянка судорожно охнула и закричала. Голубые глаза так широко раскрылись, что были видны кольца белков, губы растянулись в струну. Она нагнулась, пытаясь поднять то, что упало, согреть на груди, но лекарь быстро выхватил таз. Лиат держала ее за руки и растерянно заглядывала в лицо, а в гулких залах разносились отчаянные крики.
— Что? — робко и испуганно спросил Хешай. — Что-то не так?
Амат Кяан брела по набережной с чувством, словно наполовину пробудилась от кошмара. Блики утреннего солнца на воде слепили глаза. У причалов покачивались суда, которые нагружали тканями, маслами или сахаром и освобождали от леса, индиго, пшеницы и ржи, вина и эдденсийского мрамора. Возле узких прилавков все так же стоял гомон торговцев, флаги трепетали на ветру. В небе кружили все те же чайки. Амат смотрела на все это как на ожившее воспоминание. Она ходила здесь годами изо дня в день. Как же скоро все забылось…
Опираясь на трость, Амат миновала перекресток, откуда брала начало улица Нантань, и очутилась в складском районе. Движение на улицах изменилось — ритм города всегда следовал за временем года. Бешеная гонка страды осталась позади, и хотя забот до конца года хватало с лихвой, возникло ощущение пройденного рубежа. Великий трюк, что сделал Сарайкет центром мировой хлопковой торговли, повторился, и теперь обыватели будут час за часом обращать эту выгоду во власть, состояние и престиж.
Тем не менее в воздухе витала тревога, и Амат тоже ее уловила. С поэтом что-то стряслось. Только сидя вечером у окна, она услышала три или четыре версии произошедшего. Все, кого она обходила дорогой, судачили об одном: с поэтом что-то неладно. Случилось что-то ужасное, и связано это было с Домом Вилсинов и скорбным торгом. Юноши и девушки на улицах передавала друг другу новость с улыбкой — предвестье кризиса вызывало у них оживление. Они были слишком молоды или же слишком бедны и невежественны, чтобы ужаснуться услышанному. Другое дело — старики. Те, кто понимал, чем все обернется.
Амат глубоко вдыхала воздух, запах моря, аромат жаркого у прилавков, смрад красильных чанов из соседнего квартала. Ее город пережил середину лета. В глубине души она до сих пор дивилась тому, что смогла вернуться сюда, что не сидит в застенке у Ови Ниита. Проходя мимо горожан со своей клюкой, Амат старалась не думать о том, что о ней говорят.
В банях стража пытливо оглядела ее, принимая приветственные позы. Амат даже не ответила, просто вошла под выложенные мозаикой гулкие своды, пахнущие кедром и чистой водой. Внутри она скинула одежду и, минуя общественный зал, направилась в кабинку Марчата у дальней стены — как всегда.
Вид у него был паршивый.
— Слишком жарко, — сказал он, когда Амат опустилась в воду. Лаковый поднос слегка заплясал на волнах, но чай не пролился.
— Ты вечно так говоришь, — ответила она.
Марчат вздохнул и отвернулся. Под глазами у него виднелись багровые, как синяки, мешки. Хмурое лицо посерело. Амат наклонилась и подогнала поднос к себе.
— Полагаю, — произнесла она, — все прошло хорошо.
— Зря полагаешь.
Амат отхлебнула чаю и присмотрелась к нему — своему начальнику и другу.
— Тогда о чем нам еще говорить?
— О чем и всегда. Есть сделки, как обычно.
— Сделки, стало быть… Значит, все прошло хорошо.
Он раздраженно глянул на нее и снова отвел глаза.
— Может, для начала разберемся с договорами красильщиков?
— Как скажешь, — ответила Амат. — А что, сроки уже поджимают?
В последнюю фразу она вложила весь свой сарказм, чтобы скрыть ярость и негодование. И страх. Марчат неуклюже изобразил, что сдается, после чего взял с подноса пиалу.
— Мне предстоит встретиться с хаем и кое-кем из утхайемской верхушки. Я и так уже целый день прилюдно казнился из-за скорбного торга. Посулил им полное расследование.
— И что же ты намерен откопать?
— Думаю, правду. Знаешь, как состряпать хорошую ложь? Надо для начала поверить в нее самому. Мне видится, наше расследование — или чье-то еще — укажет на переводчика Ошая. Он и его люди все это затеяли под руководством Бессемянного: нашли девицу, обманом привели ее к нам. У меня остались рекомендательные письма, которые я передам людям хая. Те выяснят, что письма поддельные. На Дом Вилсинов будут смотреть как на сборище идиотов. В лучшем случае лет за десять вернем себе доброе имя.