В общем, шума было не больше и не меньше обычного — такие скандалы тысячами будоражили кровь Сарайкета. Ота, впрочем, держал свою версию при себе, даже когда встречал знакомых. Скоро все выяснится само.
На западе садилось солнце, проваливаясь в низкие холмы и тростниковые поля. Ота отправился по широким улицам в сторону дворцов, где, миновав сады, очутился у дома поэта. Стоял дом в стороне от величественных чертогов хая и утхайема и оттого казался уединенным, скромным и каким-то настоящим. Ота оставил позади голые деревья и прошел по мосту над прудом, где плескались карпы-кои. Здесь вода никогда не замерзала.
Не успел Ота подойти к дверям, как Маати открыл их. Из дома пахнуло теплом, запахом дыма и пряного вина. Маати приветствовал его как ученик — уважаемого наставника, а Ота рассмеялся и развел его руки в стороны. Только когда Маати не улыбнулся в ответ, он понял, что поза была искренней. Ота принял позу извинения, но Маати молча покачал головой и пригласил его внутрь.
Беспорядка в доме прибавилось: книги, бумаги, пара стоптанных башмаков, недоеденный завтрак лежали и стояли как попало. В очаге догорал огонь; Маати опустился в одно из кресел перед ним. Ота занял второе.
— Ты вчера оставался с ней на ночь? — спросил Маати.
— Не на всю, — произнес Ота, наклоняясь вперед. — Под утро снял койку у пристани. Не хотелось там ночевать. Ты слышал, что Амат Кяан…
— Да. По-моему, Хешаю-кво сообщили даже раньше хая.
— И как он это воспринял?
— Отправился в веселый квартал. Вряд ли мы скоро его увидим.
— Думаешь, он у Амат Кяан?
— Сомневаюсь. Судя по виду, он намерен не решать проблемы, а в них участвовать.
— А он знает? То есть ты говорил ему, с чем она собирается выступить?
Маати издал полусмешок-полустон.
— Говорил. Только он не поверил. Или поверил, но не хочет признаваться. Он сказал, что справедливость этого не стоит.
— Не могу с ним согласиться, — произнес Ота. И добавил: — Хотя, может, справедливости вообще нет.
Настало долгое молчание. У огня Ота заметил большую чашу вина. Большую, а вина на донышке.
— А как ты воспринял эту новость?
Маати пожал плечами. Выглядел он нехорошо, нездорово. Лицо посерело, под глазами виднелись мешки — то ли от недосыпа, то ли от пересыпания. Приглядевшись, Ота заметил, что голова у Маати чуть-чуть подрагивает в такт сердцебиению. Он был пьян.
— Что случилось, Маати?
— Ты должен был прийти сюда, — ответил молодой поэт. — Не надо спать на пристани или в доме утех. Тебе здесь всегда рады.
— Спасибо, но боюсь, людям покажется странным…
— Людям! — буркнул Маати и притих. Ота встал, нашел котелок с вином, который грелся на жаровенке, сгреб на сторону бумаги, лежавшие слишком близко к углям, и налил себе. Маати сонно проводил его взглядом.
— Я бы сам тебе налил.
— Какая разница? Я справился. Как ты себя чувствуешь, Маати? Выглядишь… будто тебя что-то гнетет.
— Я так же подумал о тебе. С тех пор, как ты вернулся от дая-кво, между нами… все как-то сложно. Тебе не кажется?
— Наверное, — ответил Ота и пригубил вино. Оно было горячим — пришлось подуть на него, прежде чем пить, но не перегретым, так что спирт не успел выпариться. Питье приятно согревало горло. — Я сам виноват. Кое-чего нарочно старался не замечать. Орай говорит, море меняет человека, меняет самую его суть.
— Может, дело и не в том, — тихо произнес Маати.
— А в чем?
Маати склонился вперед, опершись локтями о колени и, глядя в огонь, заговорил. Его голос был жестким, как камень.
— Я обещал никому об этом не рассказывать, но сейчас я нарушу свое обещание. Ота-кво, я совершил нечто ужасное. Я не собирался этого делать, и если бы я мог все отменить — клянусь богами, отменил бы сей же миг. Пока ты был в отъезде, мы с Лиат… нам больше не с кем было поговорить. Только мы знали всю правду. И мы часто бывали вместе…
«Тебе нельзя ехать, — говорила Лиат, когда он собирался к даю-кво. — Кто-то должен меня поддержать».
Вспомнил он и то, что сказал Бессемянный в день его приезда: «Хешай любил и потерял, и с тех самых пор терзается виной. С Маати будет то же самое».
Ота со скрипом откинулся в кресле. Как вода из опрокинутого ведра, на него хлынуло прозрение. Он понял, в чем дело, что произошло без него. Ота медленно отставил пиалу. Маати сидел молча, чуть заметно покачивая головой. Его лицо покраснело, и хотя он ни разу не всхлипнул, не вздохнул, на кончике его носа повисла единственная слеза. Можно было бы посмеяться, если бы это был не Маати.
— Она замечательная, — ответил Ота, подбирая слова. — Правда, иногда ей трудно доверять, но все-таки славная.
Маати кивнул.
— Я, пожалуй, пойду, — тихо сказал Ота.
— Прости меня, — прошептал Маати огню. — Ота-кво, я так виноват перед тобой.
— Ты поступил так, как поступали тысячу раз до тебя тысячи людей.
— Да, но не с тобой. Я предал тебя! Ты ведь ее любишь.
— Но не доверяю.
— И мне теперь тоже.
— И тебе, — согласился Ота, и, запахнув поплотнее одежды, вышел из дома в темноту. Закрыл за собой дверь и врезал по ней кулаком так, что ссадил палец.
В груди саднило, и злился он не на шутку, но, что удивительно, ему стало легче. Он побрел к пруду, жалея, что посыльный Орай направлялся не в Сарайкет, а в Мати. Однако мир не прислушивался к его желаниям. Лиат и Маати стали любовниками, и это ломало юного поэта так же, как когда-то другая беда сломила его учителя. Амат Кяан со дня на день должна выступить в суде. Все, что предсказывал Бессемянный, сбывалось. И теперь он, Ота, стоял на холоде у моста и ждал, бросая камни в темную воду, слушая, как они падают, тонут и пропадают. Он знал, что андат придет, стоит лишь подождать.
Не прошло и пол-ладони.
— Значит, он признался-таки, — произнес Бессемянный.
Бледное лицо висело в ночном воздухе с горькой усмешкой на совершенных, чувственных губах.
— Ты знал?
— Боги! Весь свет знал. Они таились не больше, чем лоси во время гона. Я лишь надеялся, что ты узнаешь об этом после того, как окажешь мне услугу. Жаль, правда, жаль. Хотя, по-моему, я неплохо держусь для неудачника, а?
Ота глубоко вдохнул и медленно выдохнул. В воздухе еле заметно мелькнул белый пар. Андат рядом с ним не дышал. В конце концов, он только выглядел человеком.
— А я… потерпел неудачу, — произнес Бессемянный неожиданно осторожным, испытующим тоном. — Так ведь? Я могу растрезвонить твои тайны, но не толкну тебя на убийство. И как теперь рассчитывать, что ты убьешь человека ради спасения неверной девицы и дорогого друга, забравшегося к ней в постель?