V-мэн смотрел на меня со страхом и непониманием.
— П-подрезал? — заикаясь, повторил он.
— Да-да. — Я протянул руку в разбитое окно и открыл дверь. — А теперь я тебе что-нибудь подрежу, козел.
V-мэн все смотрел на меня остекленелыми глазами.
— У меня жена, — прошептал он, — дети…
— Врешь, — ответил я, точно зная, что он врет.
— Вру, — прошептал V-мэн.
— Тебя зовут Кейт или Кен? — спросил я.
— К-кенни.
Это объясняло игрушку на приборной доске. Теперь, глядя в машину, я видел всю его жизнь: пиджак на проволочной вешалке; дешевый «дипломат»; старая фотография блондинки (наверняка ее зовут Пенни, или Конни, или Фрэнни, что-нибудь такое) приклеена к бардачку; на зеркале заднего вида болтается освежитель воздуха «Волшебное дерево»; журнал «Арена» — украденный у коллеги — лежит на заднем сиденье, чтобы создать впечатление юности и беззаботности; и сквозь все это, запах его пота, вонь освежителя воздуха и кожаных перчаток, чувствовался знакомый, ужасный аромат — словно мочи, или обедов навынос, или невытряхнутых пепельниц и заношенного белья — аромат безнадеги, отчаяния, умирающих надежд.
— Что вы хотите со мной сделать? — прошептал V-мэн.
Меня так накрыло волной ненависти и понимания, что я почти забыл про него; я перевел взгляд и увидел его жирное, уродливое лицо, слабые глаза, редеющие волосы, расползающееся темное пятно в паху брюк от «Братьев Мосс».
Рука, которой я пробил стекло, болезненно пульсировала; я потер костяшки — конечно, очень глупо с моей стороны, мог и сломать себе что-нибудь; тем более неприятно, что другую руку я тоже ушиб, сегодня утром. Голова тоже болела; несмотря на темные очки «Рэй-бан», утреннее солнце словно било мне прямо в глаза. Мой мобильник звонил едва слышно из-за играющей по радио музыки («Золотой обруч» сменился композицией «Мы — чемпионы» группы «Куин»): должно быть, с работы звонят, хотят узнать, куда я делся, или Энни — закончить утренний разговор («Если б ты был мужчиной, Бенни, ты бы не испытывал потребности все время доказывать, что ты не лузер» — да что она вообще понимает, дура!). Но я ей показал; на этот раз я ей показал как следует, и плевать, что она грозилась позвонить в полицию, — мое терпение тоже небезгранично. И V-мэн теперь знает — дрожит на сиденье из кожзаменителя, обоняя мочу, высыхающую на пятидесятифунтовых брюках от «Братьев Мосс». Теперь ему ясно, кто в этой игре проиграл — не я.
На этот раз я им показал. Обоим. Никому не позволено подрезать меня безнаказанно; никому не позволено держать меня за лузера. Я пошел обратно к своей машине, сел, включил радио («Пинк Флойд» — «Еще один кирпич в стене», часть вторая), поправил талисман на приборной доске (Барт Симпсон), надел перчатки, дал газу и вылетел в направлении восходящего солнца, а за спиной у меня вспыхивали мигалки, вопили сирены, и чем дальше я уезжал, тем сильнее становился призрачный запах мочи, запах лузерства.
Не так давно, в пору массовой истерии в прессе по поводу педофилов, на моего друга-пенсионера напал сосед. Почему? Потому что пенсионер любил прогуливаться у школьной спортплощадки и смотреть, как дети играют в футбол. Безобидный старик был так испуган неожиданным нападением, злобным и беспричинным, что теперь почти не выходит из дому. Меня это так расстраивает, что не передать словами. Кажется, всех детей по всей стране учат видеть во всех незнакомцах потенциальных агрессоров, и все больше и больше взрослых держатся от детей подальше, боясь попасть под подозрение. Эта история многим обязана незабываемому рассказу Брэдбери «Пешеход».
Каждое буднее утро, в половине одиннадцатого, мистер Леонард Мидоуз надевал плащ, красный шарф, древнюю фетровую шляпу и отправлялся на ежедневный моцион. Мимо мелочной лавочки на углу, где брал свежий «Таймс» и иногда четверть фунта «Мюррейских мятных» или «Йоркширской смеси»; [36] мимо заброшенного кладбища с покосившимися надгробиями и венками из зарослей болиголова и вьюнка; мимо благотворительного магазина подержанных вещей, где он обычно покупал одежду; через улицу с гудящими машинами; через небольшой лесок, где он когда-то выгуливал пса, на дорогу, идущую по краю школьной игровой площадки. Обут он был в кроссовки, как для удобства, так и для незаметности, и в хорошую погоду присаживался на стену минут на двадцать — посмотреть на играющих детей, а потом шел обратно через лес в кафе Дэра, к привычному чаю с тостами.
Был конец октября, солнечный день, и воздух был приправлен сладковатым дымком, словно от палых листьев. Прекрасный день, каких так мало перепадает английской осени, — нагретый солнцем, словно абрикос, опутанный ежевикой, хрустящий, будто кукурузные хлопья под ногами. Здесь, у игровой площадки, было тихо; сложенная из камней стена у края леса отмечала границу, за которой трава была еще свежа, как летом, пестрела маргаритками и по небольшому уклону спускалась к квадратному кирпичному зданию, мягко светившемуся на солнце.
Без пяти одиннадцать. Через пять минут, сказал он себе, перемена, и дети вылетят из четырех школьных дверей, как фейерверк, — красные, синие, неоново-зеленые; волосы летят по ветру, гольфы наполовину спущены, пронзительные голоса, как воздушные змеи, взмывают в мягкий золотой воздух. Перемена — двадцать минут; двадцать минут свободы от правил и инструкций; двадцать минут драк и разбитых носов; потерянных и выменянных сокровищ; героев, негодяев, мятежного шепота на ухо; блаженства — вопящего, пестрого, с шершавыми коленками.
Мистер Мидоуз когда-то сам был учителем. Тридцать лет в классах, в запахах мела, капусты, скошенной травы, носков, воска для натирки полов, жизни. Конечно, в 2023 году никаких учителей больше нет — ведь компьютеры гораздо безопаснее и эффективнее, — но школа все-таки выглядела такой знакомой, такой настоящей в мягком октябрьском свете, что почти удавалось забыть про ограду из железной сетки, которая высилась над низенькой каменной стенкой, полностью окружив игровую площадку, про значок молнии — ограда под током — и про табличку с предостережением: «Школа! Взрослые допускаются только в сопровождении служащих!»
Но мистер Мидоуз вспоминал свои кабинеты: покрытые шрамами деревянные полы в фиолетовых кляксах, истертые насмерть поколениями детских ног; коридоры, мягкие от пыли, налетевшей со школьных досок; хрупкие стопки книг; парты, расписанные подрывными лозунгами; мятые тетрадные листки; конфискованные сигареты; списанные домашние задания; таинственные записки и прочие забытые улики потерянной, давнишней благодати.
Конечно, теперь все не так. Теперь у каждого ученика свой компьютер на пластиковом столе, с голосовым управлением и электронным пером, и компьютерно-анимированный наставник с безвозрастным умным лицом (прототип, выбранный из тысяч вариантов сотрудниками Центра возрастной политики, должен внушать ученикам доверие и уважение). Все уроки проводит компьютер — даже лабораторные работы проходят виртуально. В стародавние варварские времена дети могли обвариться паром на плохо организованных уроках кулинарии, обжечься кислотой на химии, поломать руки и ноги на физкультуре, ободрать коленки на бетонированных игровых площадках, а живые учителя безжалостно мучили детей и всячески издевались над ними. Теперь все дети в безопасности. До такой степени в безопасности, что их стало почти не видно. И все же, подумал мистер Мидоуз, они не слишком отличаются от детей его времени. И шумят так же. Что же изменилось?