Залом возник внезапно из-за поворота, Рассохин резко сбросил обороты и встал, пошарил лучом по низкому берегу, по нагромождению белесого лесного завала — никого, только шевеление теней. Он причалил возле волока, выскочил на берег и побежал по таску, хорошо заметному на сырой глинистой почве. На верхнем бьефе [25] залома до следующего речного поворота было пусто.
И редкие следы бродней только в обратном направлении: то есть погорельцы здесь перетаскивались, но в сторону устья и Карагача, то есть когда шли к стану…
Неужели успели спрятаться в пойме? И он проскочил мимо?
Стас пробежал берегом до разливов, но следующий поворот так и не открылся. На обратном пути он почти убедил себя, что погорельцы остались где-то на отрезке реки между участком и заломом. Возможно, вообще отплыли на несколько верст, забились в пойму и ждут, когда он перестанет метаться по реке и искать, чтобы уже спокойно уйти. Спрятать лодку и сесть в засаду? Догадаются… Пустить ее по течению, посадив за румпель чучело, — мало ли, бензин кончился, мотор сломался… Самому залечь на заломе! И валить, как медведей!
В тот миг он не сомневался, что может хладнокровно убить человека.
Рассохин вернулся к лодке, прикинул место для засады, нашел подходящую корягу, чтоб обрядить в куртку и берет, и хотел уже усадить чучело вместо себя, но заметил, на бензобаке нет соединительного шланга с «грушей». Потом оказалось, отсутствуют провода на свечах зажигания, а шнур стартера отрезан.
И это все проделано за десять минут его отсутствия…
Погорельцы были где-то рядом! Они ждали здесь в засаде, точно зная, что он погонится, видели, как подъехал к залому, и, чтобы избавиться от преследования, испортили мотор.
Стас выскочил на берег, трижды выстрелил наугад в кусты и закричал:
— Сволочи! Ублюдки! Выходи!
Эхо на ночной реке было гулким и громогласным. Он прислушался, в надежде, что его услышит Женя и откликнется. Но единственным ответным звуком было испуганное кряканье взлетевших с разливов уток…
Чтобы зайти в устье Карагача, теперь надо было делать крюк в пятнадцать верст по Чилиму и там штурмовать Белоярский Залом, либо подниматься по затону — старому руслу — до образовавшейся плотины, перетаскиваться в отмершую от реки курью [26] и уже по ней выходить на Карагач. Правда, был самый короткий путь — лесовозная дорога из поселка прямо на реку, но и по ней весной почти не ездили из-за двух глубоких логов, залитых водой.
Галицын со Скуратенко добирались по этой дороге, поэтому Рассохин решил идти их следом. В Усть-Карагаче наняли «ГАЗ-66», приехали на берег затона и там выбрали самую маленькую, более похожую на скутер, лодчонку.
— Двоих-то подымет? — с сомнением спросил Стас.
— Как раз на двоих, — заверил участковый. — Плюс бензин и вещи. А на другой нам сквозь сору не пройти, вода падает. Если что, и через залом перетащимся.
Загрузили дюральку с мотором, вещи, продукты и пять километров пилили три часа, причем водитель вездехода после каждого лога удваивал сумму, угрожая вытряхнуть пассажиров с барахлом и повернуть назад. Как и во все времена, милиции здесь не боялись, поэтому Гохман помалкивал и разводил руками. Если московский полковник проявлял тут столичную резвость, то вполне мог нарваться. Но когда угрюмый водила довез и получил деньги, стал добр и услужлив, вызвался даже встретить на обратном пути, мол, только срок назовите.
— Обратно вещдок отвезешь, — велел ему участковый. — В милиции сгрузишь.
Старенькую «Казанку» с булями [27] едва отыскали на берегу: на место происшествия выезжал опер из уголовного розыска, который осмотрел лодку и на всякий случай припрятал в кустах. Дюралька Скуратенко и впрямь оказалась простреленной в пяти местах, да еще и в днище зияло несколько узких прорубов, оставленных топором. Ни вещей, ни каких-либо следов обнаружено не было, поэтому вещдок отправляли в милицию только как факт, подтверждающий характерность исчезновения Галицына и моториста. Однако когда стали грузить лодку в кузов и поставили ее на попа, Гохман что-то заметил и попросил подождать. Он достал складник, склонился к кормовой банке непотопляемости, отковырнул аккуратно вырезанную ножом торцевую стенку и отогнул в сторону. Вместо пенопласта, которым обычно заполняются банки, там оказался промокшее и тяжелое банное полотенце. Участковый осторожно вынул сверток, положил на землю и развернул — внутри лежал пластиковый пакет с сырыми слипшимися бумагами в картонной папке.
— Похоже, тайничок, — спокойно заключил он. — Что-то припрятали…
Рассохину одного взгляда хватило, чтобы определить, что это были копии архивных документов! По крайней мере, видимый первый лист, пропущенный через ксерокс, отлично читался, и не краска от влаги побледнела, а лист посерел.
— Ладно, — сказал водителю Гохман, заворчивая папку в полотенце. — Отдашь Рябышу в уголовный розыск.
— Стоп! — вмешался Рассохин. — Уголовному розыску эти бумаги не нужны. Да и читать их там не станут, выбросят на помойку.
Участковый попробовал отделить верхний лист, но тот начал расползаться у него в руках.
— Пожалуй, выбросят, — согласился он. — Специалистов у нас не осталось.
— Отдай мне папку, Фридрих? — попросил Стас. — Я с ней разберусь — разлеплю, просушу…
Гохман думал три секунды.
— А что тут? — спросил на всякий случай.
— Архивные бумаги, Галицын спрятал.
— Вижу, что архивные. Ты что, специалист?
— Нет, но что-нибудь придумаю!
— Добро, помогу, — самоуверенно пообещал Фридрих.
Вещдоки загрузили в кузов и отправили машину в поселок.
Участковый благоговел от новенького «Вихря» — должно, давно в руках не держал: запряг в лодку, примкнул тросиком, после чего весь осмотрел, проверил и лишь тогда запустил, потом дал поработать на холостых оборотах. В общем, провозился часа полтора, а надо было отчаливать, поскольку пик половодья на Карагаче уже прошел и уровень воды, судя по тине на кустах, падал. Еще одной приметой приближающегося лета были тысячи береговых ласточек, снующих над водой и чистящих гнезда в норах, которыми были источены все песчаные яры. Отчалили, когда солнце пошло к закату, да и то пошли на такой малой скорости, что даже эта крохотная лодчонка не поднималась на редан, [28] бороздила воду; Гохман обкатывал мотор бережно, как свой, в чем наконец-то и проявилась его немецкая натура.