— Не боись, — ухмыльнулся водила, — не взбрыкнет и не перестанет. А если бензина потребует, так это уж моя забота, будет ей тот бензин!
Музыканты выбрались из гаража и расположились на засыпанной утрамбованным гравием площадке под забранным редкой сеткой фонарем.
Они начали со старенькой, полузабытой инструментальной вещицы группы «Shadows», Лабух и сам не помнил, как называлась эта композиция, хотя кто ее только не играл. Но было в этой простенькой музыке что-то дорожное, отбрасывающее вдаль километры прошлого, а самое главное — приближающее будущее. Звуки нарастали, меняя тембр, и уносились прочь, словно встречные автомобили, надежно гудели басы, и фары выхватывали на обочинах мгновенные сценки из чьих-то жизней. Композиция закончилась затихающим пиччикато, все, ребята, приехали... Остановка. Но ведь дорога на этом не кончается, ах, какая она бывает, эта дорога, это и дорога сквозь дождь, и ночное шоссе, когда рассветает, и встречный, хлестнув охвостьем тумана, проносится мимо — висок к виску, только над кузовом бьется мокрый брезент прошедшей ночи.
— А ты вот про Чуйский тракт песню знаешь? — пригорюнился водила, и, не дожидаясь ответа, затянул: «Был там самый отчаянный шофер, звали Колька его Снегирев... а на «форде» работала Рая, Рая очень прекрасна была... если АМО «форда» перегонит, значит Раечка будет твоя...». Всех слов он и сам не помнил, но спеть ему очень хотелось, и он пел, что знал, заполняя паузы комментариями в прозе, так что получался какой-то шоферский рэп, только очень жалостливый.
— Эх, деда Федю бы сюда, — подумал Лабух, — вот кто наверняка все шоферские песни знает, да только где, в каких небесах его теперь носит, деда Федю?
— Да, забывает молодежь нас, стариков. И песни наши забывает, — печально констатировал водила. — Ну, ты, Лабух, не расстраивайся, я и по первой вещи понял, что ты тот самый. А все песни знать — никому не дано! Ладно, доставим мы вашу немытую команду в Старый Город в лучшем виде, чего там. Машку подкормим, да заодно и сами проветримся!
— Давай, Колян, — хриплым басом сказал один из оставшихся в гараже водил-мобил. — Давай езжай, только не долго, а то удой кончится, пока ты по городу мотаешься. Да и Райка будет ругаться, если застрянешь, как в прошлый раз. Ревнует она тебя.
— А может, мы уж лучше сами, пешочком, — Мышонок запоздало вспомнил предостережение подполковника Буслаева, да и слухи, ходившие о водилах из Гаражей, как-то не особенно вдохновляли на ночную прогулку по городу на вечно голодной Машке.
— Не боись! — успокоил его водила-Колян и решительно полез в кабину. — Располагайтесь вон там, на заднем сиденье, и, чур, в окна не глядеть, пока я не остановлюсь. Да держитесь покрепче, а вывалитесь где-нибудь на повороте — вовек не видать вам вашего разлюбезного Старого Города, поняли?
— А почему... — начал было Мышонок, но водила не ответил. Дескать, попробуй — узнаешь «почему», если так приспичило, но тогда уж — не обессудь!
— Па-а тундре, — вдруг ни к селу ни к городу радостно заорал водила, — эх, да па железнай дароге...
Внутри Машки что-то громко забурчало, по ноздрям круто ударило сивушно-бензиновым перегаром, их бросило вперед — и высокоудойный механизм, вскинув крупом, басовито мумукнул и выпрыгнул из гаража.
Боковые окна были зашторены, на фоне переднего стекла красовались кепка водилы и его руки, небрежно швыряющие то вправо, то влево громадную рубчатую баранку, но кое-что кроме этого разглядеть все-таки было можно. Машка мчалась, не разбирая дороги и глубоко презирая правила дорожного движения. Несколько раз на переднем стекле Лабух с ужасом видел стремительно приближающиеся, охваченные радужной каймой, круги фар встречных автомобилей. Он зажмуривался, ожидая страшного удара, но никакого удара не происходило, только Машка довольно фыркала, внутри нее что-то екало, а водила выдавал такую матерную тираду, которую и запомнить-то было нельзя, не то что применить на деле. Вообще, кроме фар встречных автомобилей, не видно было решительно ничего, и когда деморализованный такой манерой езды Мышонок пискнул что-то насчет того, туда ли мы едем, то услышал в ответ невнятный рык, в котором только и можно было разобрать: «... Сто лет баранку кручу...» — да еще пожелание поесть чего-нибудь моченого, только не яблок.
В конце концов Машка доскакала куда следует, последний раз хлюпнула утробой и со скрежетом остановилась.
— Все, приехали, — водила повернул к ним свое плотное ржавое лицо, — дальше не повезу. Мне в парк пора!
На подгибающихся дрожащих ногах музыканты выбрались наконец из сумасшедшего такси, хотели было осмотреться, но мощный рык остановил их: «А за проезд платить кто будет? Я уж не говорю о чаевых!»
Сообразительный Мышонок быстро выхватил у Лабуха из-за пазухи подаренную ветеранами алюминиевую флягу и сунул ее водиле. Тот ловко отвернул колпачок, понюхал, потом отхлебнул и, похоже, остался доволен.
— Сдачи не полагается, — захохотал он, — тута нам с Машкой и на двоих мало будет, ну, ступайте себе!
Опять пахнуло чем-то спиртово-бензиновым, Машка испустила грозное боевое мычание и, задрав задний бампер, резво умчалась в городскую ночь. Откуда-то издалека в последний раз донеслось громкое оптимистическое пение: «На могилку положили фары, и от АМО разбитый штурвал!» И, наконец, все стихло.
Они стояли у подъезда Лабухова дома, так до сих пор и не поняв, как же они сюда попали. И только мощная отрыжка, да боль в желудке, напоминающая о «хождении к Барьеру» и дегустации Машкиного удоя, говорили о том, что все-таки были, были Гаражи! И легендарные Кольки Снегиревы по ночам собираются за столом и, выпив удоя, вспоминают былые дороги. И носятся по Старому и Новому Городу, слизывая кровавые сливки аварий, невидимые ни для кого водилы и мобилы на всяких там Машках, Нюрках, Ритулях и как их там еще?
— Пойдем домой, — с трудом выговорил Лабух. — Что-то меня мутит, кефиру, что ли, выпить?
Невесть откуда появилась Черная Шер, намеревалась было потереться о Лабуховы ноги, но, видимо, почувствовав Машкин запах, отошла на безопасное расстояние и принялась укоризненно мерцать глазищами из темноты: мол, что же ты, хозяин, по каким еще таким помойкам тебя носило на этот раз?
В квартире явно кто-то побывал, хотя все вещи оставались на своих местах, но было какое-то чувство чужого, не то запах одеколона, а может быть, еще что-то. Лабуху стало неуютно, словно квартира изменила ему. Не раздеваясь он прошел на кухню. В холодильнике нашлась упаковка кефира, который на некоторое время облегчил страдания компании, но только на время. В конце концов, организмы музыкантов потребовали радикальных мер, которые и были незамедлительно приняты. После чего жить стало легче, жить стало веселей, и вообще появилась слабая надежда на будущее.
— Знаете что, — сказал Лабух, когда они слегка отдышались, — а пойдем-ка отсюда на воздух, что-то мне сегодня дома не сидится!
Кряхтя и охая, они перезарядили магазины своих инструментов и выбрались во влажную тьму двора. Лабух подошел к одному из неопрятных, похожих на кучи дров сарайчиков в конце двора и, не затрудняя себя поисками ключа, сковырнул замок острием штык-грифа.