Малькольмов ринулся тогда из комнаты отдыха врачей прямо во двор, где стояли два рафика и три «Фольксвагена», купленных за валюту. У него был рефлекс – немедленно мчаться на такие звонки. Вспоминая о своих собственных ночных звоночках подобного рода, он сразу понимал – звонит пьяный, безобразный, дрожащий друг, член угнетенного в Советском Союзе Ордена Мужчин. Быть может, и дела-то было всего на одну таблетку валидола, но всегда бросался и мчался изо всех сил, не раздумывая.
– Левого поворота здесь нет, Геннадий Аполлинариевич, – предупредил шофер.
– Все равно поворачивай и сирену врубай! – скомандовал Малькольмов.
На углу Неглинки и Черкасского переулка мигал желтый светофор, и раскачивался на троллейбусном столбе одинокий фонарь. Возле магазина «Музыка», похожего на губернаторский дворец в малой колониальной стране прошлого столетия, стояли две персоны. За ноги и за руки они держали третью, отвисшую задом чуть ли не до тротуара и откинувшую голову назад так, словно нет у нее никакого намека на шейные позвонки. В первой персоне легко угадывался известный хоккеист Алик Неяркий, во второй с трудом определялся интеллигент-инвалид Лев Андреевич Одудовский, третья персона была – труп.
Малькольмов, а вслед за ним вся бригада выскочили из VW. Открылась задняя дверь спасательной машины. Загорелся яркий внутренний свет. Персону-труп – не менее 100 кг! – заволокли внутрь и тут же приготовили все: шприцы, тубу, аппарат «сердце-легкие», все ампулы, какие нужно, вибратор, кислородную маску… Захлопнули двери и помчались.
Половина головы человека и все его лицо были покрыты запекшейся уже кровью, и новая кровь еще прибывала из глубоких ран за ушами.
– Игорь, жгут! Тамара, тампон! – командовал Малькольмов.
Машина мягко неслась в ночном пространстве и процессу реанимации не мешала – таковы фээргэшные рессоры! Малькольмов медленно вводил адреналин и смотрел на манометр. Наконец стрелка качнулась и поползла вверх. Из распростертого тела вырвался хрип, а на губах появился и тут же лопнул кровавый пузырь. Тут только Малькольмов заметил сквозь седую мешковину волос татуировочку под правым соском: серп-и-молот и надпись «Кольский полуостров 1939». Он вгляделся в лицо оживляемой персоны.
Тамара мягкими и быстрыми движениями очищала лицо. Открывались надбровные дуги и пучки бровей, свирепая носогубная складка, маленький перебитый носик, жлобская жесткая верхняя губища и зоб, огромный и пятнистый.
– Бьют, гражданин капитан.
– А так не били?
…Гурченко был привязан к стулу, потому он и упал на бок вместе со стулом. Глаз его мгновенно затек кровавым волдырем…
– Нет, гражданин капитан, до вас еще так не били.
Малькольмов приоткрыл глазок в шоферскую кабину:
– Алик, ты здесь? Сопровождаешь товарища?
– Так точно, старик. – В глазок повеяло трехдневным запоем. – У тебя там спиртяшки не найдется грамм семьдесят?
– Алик, кто это такой и что с ним случилось?
– Это Кирьяныч, гардеробщик из валютного «Наца». Понял? Важная птица. Мы с ним на троих заделали, а он стал черепком о батарею стукаться и петь «Варяга». Это сумеречный тип, олдфеллоу. Тени забытых предков. Дай спиртяшки-то, не жмись!
Тамара вынула из кителя какое-то удостоверение и прочла:
– Чепцов СК., подполковник в отставке… а дальше все запачкано, Геннадий Аполлинариевич.
Итак, сомнений нет, это он! Толя фон Штейнбок, мститель из Магадана, где ты сейчас?
…вообразите его без одежды – огромного, с ноздреватыми ягодицами, с осевшим мохнатым животом, с висящим тяжелым членом, похожим на предводителя морских котиков, морщинистого секача…
– Чего вопишь, выблядок?
…перестань плакать, Толя, запоминай образ врага – низкий лобик, горячие ягодки глаз…
– Размазня, говно шоколадное!
…бессилие, страх беспомощность… ты в руках аппарата, в огромных, но не мужских, в государственных нечеловеческих подземных руках!
Теперь он в твоих руках, в твоих длинных пальцах. Две твоих кисти спасают жизнь садиста, ре-ани-мируют преступника.
Твои руки – руки интеллигента, но похожи они, как слепок,на руки твоего отца, питерского пролетария, революционера, а впоследствии партийного бюрократа, а еще дальше беспардонного зека Аполлинария. Твои руки и мстить-то не умеют. Они привыкли оперировать больных и щупать баб, у них нет вкуса к оружию, им даже неприятно сжиматься в кулаки.
Ладно, не мсти, но только лишь выдерни у него иглу из вены и предоставь все дело природе. Не ты ведь колотил его вонючей башкой по радиатору – сам бился! Пусть сам и загибается! Ты не имеешь права его спасать!
Машина остановилась, и тут же подкатились носилки. Служба была хорошо налажена, потому что за ночные дежурства в реанимации платили двойные ставки.
следственного кабинета, увидел вдруг за ногами офицеров стоящего в коридоре под стенгазетой Толю. Он тут же оборвал свой вой и стоны, хотя как ему хотелось в эти минуты выть и стонать, знает только Всевышний.
Он молчал и тогда, когда капитан Чепцов бил его сапогом по почкам и в пах, и тогда, когда Чепцов наступил ему сапогом на лицо и встал на его лице, шутливо балансируя.
– Степан, Степан, – несколько обеспокоенным тоном сказал следователь Борис. – Не выходи из инструкций!
– Я бы их всех передавил без всяких инструкций! – сказал Чепцов, спрыгивая с Саниного лица. – Всех их детей, всех родственников и знакомых! Знаешь, я просто видеть не могу всех этих сук!
Следователь Борис, мягко улыбаясь, уютно пофыркивая папиросой, обогнул вздрагивающего от классового чувства капитана Чепцова и вдруг заметил Толю фон Штейнбока, застывшего в его черном длинном пальто под стенгазетой «На страже», в квадрате солнечного света.
сказал профессор Аргентов, увидев из окна в теснинах своего двора голубое пятно, автомобиль Аристарха Куницера. К окну приблизились русские парни Иван и Петр, русские интеллигенты новой формации. Парней этих очень ценили в кругу московских «инакомыслящих», ценили по разным причинам, но не в последнюю очередь и за то, что были они стопроцентно русскими, русскими настолько, что даже фельетонистам «Литературки» трудно было бы пустить в их адрес хотя бы смутный антисемитский намек.