– Так по какому вы делу?
Женщина вскинула подбородок, посмотрела прямо в лицо. Взгляд жесткий, глаза прищурены.
– Меня прислал Титус.
– Кто?
– Титус. Он хотел, чтобы я пришла к вам. – Женщина явно собиралась с силами. Заговорила быстрее, словно торопилась выложить то, зачем пришла. Пока не растеряла мужество. – Сама бы я никогда… я знаю… но Титус, он хочет с вами встретиться…
Роза опустилась на диванный подлокотник. Во рту набирала силу горечь, едкая, тошнотворная. Кивнула:
– Вот как…
– Он болен. Не знаю, слышали ли вы, но полагаю, вы иногда общаетесь с его дочерьми, так что, наверное, знаете, в издательстве все знают, так что вы и там могли услышать…
Да. Ходили слухи. У Титуса Вруна рак Великий издатель Врун. Она не стала расспрашивать. Это ее не касается.
– Нет, – сказала Роза.
– У него рак. Он в больнице. Он… – Женщина сглотнула, замолчала. Пустая чашка в ее руке подрагивала.
Роза тоже молчала. За окном вдруг раздались ясные, ликующие трели. Черный дрозд. Птица часто сидела на березе – точно черная метелка в голых ветвях. Оплакивает Акелу, думала Роза. Птица пела прямо над могилой собаки. Этой мягкой зимой дрозд никуда не улетал, свил себе гнездо в куче хвороста за беседкой. Кормился яблоками-паданками. Роза разговаривала с дроздом, он слушал. Не улетал, сидел, нахохлившийся и взъерошенный. Смотрел глазами-пуговицами.
Женщина пошевелилась:
– Моя любимая птица. Знаете, я люблю черных дроздов. Каждую весну, когда слышу их… чувствую, как возвращается жизнь. Как все темное, мрачное просто уходит прочь.
– Да.
– Он так красиво поет. Будто флейта или еще какой инструмент. Природа – настоящая волшебница! Я думала об этом, пока шла сюда от остановки. Какая здесь идиллия!
– Да.
– Вам здесь нравится? Наверняка. Правда?
– Нравится.
– Ну да, а я… мы живем в городе, в самом центре, в самом пекле, как говорится. Хотя это по-своему чудесно. Я человек городской. Ну, и жизнь там энергичнее. Концерты, спектакли… – Она подняла руку, убрала волосы за ухо. Веснушчатая, раскраснелась. – Ну, теперь-то мы не развлекаемся. Он совсем без сил.
Он. Титус.
Роза стояла у стола, подошвы онемели. Точно это были деревяшки, прикрученные шурупами. Чувствовала, как немеют губы, как стынет все: пальцы, грудь… Даже веки. Вновь – стеклянный столб. Столп. И была она внутри столпа. И столп был вокруг нее.
– Я д-должна передать… п-привет, – донесся сзади заикающийся голос. – Он кланялся и просил передать, что у него все в порядке. Ну, то есть, было… И он… – Гостья закашлялась. – Простите. Я сама не своя. Сложное время, он болен, сильно болен, я разрываюсь между отчаянием и надеждой… сегодня ему стало лучше, но состояние его меняется, все время меняется, никогда не знаешь наверняка, то лучше, то хуже, сказали, что больше он там не может оставаться, в больнице не может, что ему нужно… нужно в хоспис… и это звучит так… вы понимаете.
Прижала стиснутые кулаки к глазам, но не заплакала. И после паузы сказала спокойнее:
– Он хочет встретиться с вами. Я записала номера. Палаты, где он лежит, и ординаторской. Листок оставляю.
Бумажка легла на стол, поверх рукописи. Листок – одно слово и цифры. На руке, положившей бумажку, – кольцо. Два кольца, с драгоценными камнями.
– Я знаю, что мы… как он поступил с вами. И знаю… что вы никогда не сможете простить до конца ту боль, что он причинил… что мы причинили. Роза, вы можете нас простить? Мы не хотели вас ранить. Надеюсь, вы понимаете. И даже если вы не можете простить нас… то простите хотя бы его. Это не должно касаться наших отношений, вас и меня. Для него так много значит ваш приезд, хотя бы на минутку, просто только чтобы убедиться, что он…
Роза не шевелилась. Казалось, даже дыхание остановилось. Сквозь стекло столба она видела странную женщину, жмущуюся в кресле. Женщина встала, помедлила. Взяла пустую чашку, прихрамывая, побрела на кухню:
– Ну что ж, я выпью еще воды и пойду. Большое спасибо, что согласились меня принять. И… чашку я оставлю на столе. Но прежде… может, у вас все-таки есть пластырь?
Ушла на кухню. Крик:
– Крыса! Здесь крыса!
Все кричит. Стук разбившейся посуды. И снова звон, громче разлетающегося в стороны стекла.
С рычанием Роза вырвалась из своего прозрачного столба.
Темнота. Пронзительная тьма.
Тело не слушается, будто разломлено надвое.
И вся королевская конница, и вся королевская рать не могут Шалтая, не могут Болтая, Шалтая-Болтая собрать…
Кто это читает? Бабушка? Дрожащий старческий голос…
Спи-засыпай, доченька. Спи, уже поздно, ночь на дворе.
Потянулась. Белым жаром окатила боль.
Она лежала на спине, голова вывернута вбок Вдох. Выдох. Грудь точно стянута обручем. Ребра сломаны.
Мама-мамочка-помоги-мне.
Ускользнула. Как приятно. Седая старушка. Белые волосы стянуты в пучок на затылке.
Господь к себе призывает. Невеста Господня.
Вынимает заколки одну за одной. Рядком кладет на стол. Волосы длинные, редкие. Падают на бабушкины плечи. Прямо на глазах Ингрид старушка обращается в ведьму. Ведьму из черничного леса. Из пряничного домика. Тянет костлявые пальцы.
Что с тобой, деточка?
Что со мной? Где я?
Лежу все тут же. Шевельнуть рукой. Не могу. Будто гиря вместо руки. Вместо обеих рук.
Землетрясение? Ослепла? Ничего не видно. Глаза открыты.
Кончиками пальцев. Пощупать.
Боже, Боженька, куда же я попала?..
Кухня в крови, пятна на стене, повсюду.
Осколки фарфора. Среди осколков – недвижно, распростав безжизненные…
Роза быстро захлопнула дверцу, схватила коврик. Накрыла. Опустилась на колено, подняла еще теплое тельце. Голова болтается. Длинный хвост повис. Кровь и какие-то сероватые подтеки.
– Нэлья, – прошептала она. – Нэлья…
Но всё. Слишком поздно. Почувствовала, как затряслись плечи.
Подошла к шкафу. Достала обувную коробку. С туфлями на шпильках, которые надевала лишь однажды. На вручение Августовской премии в концертном зале Бервардхаллен. Анние уломала. Она не хотела, сгорала от стыда и злости. Это было сразу после срыва.
Анние уговаривала:
– Тебе нужно общество. А его там не будет. Наши книги ни в одну номинацию не попали. Ты ведь знаешь его. Зачем платить кучу денег за то, чтобы смотреть, как награждают чужих авторов? Ты же знаешь его скупость.