Я весело улыбаюсь Льюису, но он не улыбается в ответ.
— Вы пытались отговорить Рашель от самоубийства?
— Зачем? Приняв решение умереть, она стала намного счастливее. Разве это плохо?
Льюис не отвечает и впервые с начала допроса смотрит на Топпинга. Тот уже начинает выходить из себя, а ведь мы разговариваем всего минут пять или около того. Мне его почти жаль.
Поколебавшись, он заходит с другой стороны:
— Вы давали Рашель мобильный телефон?
— Да.
— Зачем?
— Чтобы поддерживать с ней связь.
— Она когда-нибудь звонила вам с этого телефона?
— Нет. Я сам несколько раз звонил ей на этот номер.
— И вы забрали у Рашель ее собственный телефон?
— Да. Она хотела прекратить все контакты с семьей. Телефон был ей больше не нужен.
— Вы взяли его без разрешения?
— Нет, она разрешила мне его взять.
— Что вы сделали с телефоном?
— Я от него избавился.
— Каким образом?
— Точно не помню. Возможно, выкинул где-нибудь в урну.
Льюис тяжело вздыхает и сверяется со своими записями, затем говорит:
— Вернемся к мобильному телефону, который вы оставили дома у Рашель. Вы сказали, что несколько раз ей звонили. Что вы говорили?
— Точно не помню. Я звонил, чтобы узнать, как у нее дела, не нужно ли ей чего-нибудь.
— Вы знали, что она умирает от голода?
— Да.
Они снова переглядываются, и я улыбаюсь. Веселье отменное. Может, стоило сознаться во всем еще несколько месяцев назад.
— Вы не думали, что ей нужна еда?
— Нет. Именно так она решила умереть. Если бы я привез ей еду, я бы поступил против ее воли. Она уже выбрала этот путь и была в своем праве.
Льюис впервые за все время слегка повышает голос:
— Она выбрала свой путь?
— Именно, — беспечно заявляю я. — Каждый из нас выбирает свой путь, детектив-констебль Саймон Льюис. Вы ведь тоже выбрали свой? И вы, детектив-констебль Кит Топпинг. Лишь выбрав свой путь и ступив на него, понимаешь, что такое настоящее счастье. Вы не согласны?
Машина Сэма остановилась у бокового въезда на полицейскую автостоянку и развернулась. Я открыла дверцу и села.
— Все в порядке? — спросил он.
Я позвонила ему на мобильный, и, судя по удивленному тону, он не ожидал, что я освобожусь так рано. Сперва я хотела поехать на автобусе или такси к себе домой и послать ему эсэмэс, но поняла, что он все равно приехал бы туда. А запираться в доме, отрезая себя от всего мира, у меня больше не было желания.
— И да и нет. Меня отстранили от дела. Похоже, меня больше к нему не допустят — я теперь жертва преступления.
— Это хорошая новость или плохая?
— Хорошая новость — преступника арестовали и будут допрашивать, видимо, сегодня днем.
— В самом деле? И кто он?
— Сэм, я не могу об этом говорить.
— За кого вы меня принимаете? Вы же знаете — назвать его имя, пока не предъявлено обвинение, я все равно не могу. Завтрашний выпуск уже ушел в печать. В местных новостях обязательно появится сообщение об аресте. К утру вторника все уже будут все знать.
— Ладно, в таком случае я не хочу об этом говорить. Так лучше?
Он замолчал, и мне стало его жаль, — в конце концов, он-то был ни в чем не виноват. Лобовое стекло усеивали капли дождя, слышался скрежет стеклоочистителей. Я попыталась сменить тему, чтобы подбодрить Сэма:
— В городе было что-нибудь интересное?
— В общем, нет, — ответил он.
— Что-то вы не в духе.
— Вовсе нет.
— А я вижу, что да.
Он не ответил, и я поняла, что права. Терпеть не могу, когда кто-то хандрит.
— Послушайте, — сказала я, — что, если я куплю для всех нас еду навынос? Хочется поблагодарить вас и ваших родителей за то, что так долго меня терпели.
— Это лучше обсудить с Айрин, — ответил он. — Вряд ли вам удастся нарушить график ее стряпни. Она планирует ее, словно военную операцию.
— В любом случае хотелось бы вас поблагодарить, — сказала я. — Вещи я соберу позже, может, останусь еще на ночь — вы не против?
— О чем вы? — удивился он. — Уходите?
Остановившись на светофоре, он повернулся ко мне. На лице его застыл такой ужас, словно я собралась отпилить себе ногу.
— Сэм, вам больше не нужно за мной присматривать. Преступник за решеткой. Дома мне ничто не угрожает.
— Дело не только в нем, — сказал Сэм. — Мне просто не хочется, чтобы вы были одна. Вам многое пришлось пережить, и вам нужны друзья.
— Вы очень ко мне добры. Но рано или поздно все равно придется вернуться домой. И, думаю, лучше всего сделать это сейчас.
Он столь долго не сводил с меня взгляда, что сзади начали гудеть, — сигнал светофора уже успел смениться. Сэм тряхнул головой и поехал дальше.
— А что с кошкой? Она едва успела освоиться.
— Теперь возьмете под опеку мою кошку?
— Зря вы так.
— Я пошутила.
— Ничего смешного. Я не хочу, чтобы вы оставались одна в доме. Вы меньше двух недель назад выписались из больницы — если с вами что-то случится?
Разговор продолжался всю дорогу до Китс-роуд. В конце концов мне почти удалось его убедить, пообещав, что буду постоянно поддерживать с ним связь по телефону, держать дверь запертой и не открывать незнакомцам. Он готов был каждый раз сам возить меня в город, вероятно до конца моей жизни, что мне казалось совершенно нелепым. И чем больше он об этом говорил, тем больше мне хотелось сбежать от него подальше.
Мне нужно было домой.
Допросы продолжались весь день. В перерывах между ними меня отводили назад в камеру, которую я уже начал считать своей. На обед принесли на подносе некое подобие картофельной запеканки с мясом, горошек цвета хаки — вероятно, консервированный — и пластиковый стакан с водой. Я съел немного запеканки и тут же об этом пожалел, поняв, что буду вспоминать ее вкус еще несколько часов.
Снова поинтересовались, нужен ли мне адвокат, на которого я имею право, о чем я, естественно, знал. Если у меня нет своего адвоката, сказали они, мне его найдут. Я снова сказал, что меня это не волнует.
Меня вообще мало что волнует, но мне не нравилась перспектива спать на запаянном в полиэтилен матрасе в бетонной камере, и я вежливо спросил, как долго меня собираются тут держать. Сержант ответил, что, скорее всего, еще как минимум восемнадцать часов. Восемнадцать часов! Что ж, у меня хватает развлечений. Соседние камеры, похоже, пусты, но я слышу громкие ругательства — в полицию начинают поступать пьяные. Похоже, от меня ждут, что я начну волноваться. Но мне нечего терять, вообще нечего, в то время как их положение весьма шатко. Особенно если учесть то освещение, которое это дело получило к данному моменту в прессе.