Итак, бывший верстальщик премило доживал свой век, услаждая се­бя за деньги стройными мускулистыми юношами со смуглой кожей. Раз в год он ездил во Францию навестить семью и кое-кого из друзей. Его сексуальная жизнь протекала не так бурно, как можно предположить, рассказывал он мне; он выходил раз или два в неделю, не чаще. В Паттайе он обосновался шесть лет назад; обилие дешевых и изысканных ус­луг приводит, как ни странно, к ослаблению желания. Он всякий раз был уверен, что сможет обработать и пососать прелестных мальчиков, а те ублажат его чувственно и умело. Коль скоро возможностей предо­ставлялось вдоволь, он пользовался ими умеренно и тщательно готовил каждый выход. Из его речи я понял, что во мне он видит гетеросексуаль­ный аналог самому себе, то есть человека, обуянного сексуальным неис­товством первых недель в Паттайе. Я не стал его разубеждать. Он дер­жался приветливо, непременно пожелал сам заплатить за пиво, надавал мне адресов, где можно разместиться на долгий срок. Ему было приятно встретить соотечественника: проживающие здесь голубые были в боль­шинстве своем англичане, он поддерживал с ними хорошие отношения, но время от времени ему хотелось поговорить на родном языке. С фран­цузской общиной, посещающей ресторан «Ma maison», он мало общался; она состояла в основном из зажиточных гетеросексуалов, бывших коло­ниальных чиновников и военных. Если я поселюсь в Паттайе, мы могли бы встречаться иногда вечерком: все чин чином, разумеется; он оставил мне номер своего мобильника. Я его записал, зная, что никогда не по­звоню. Он был симпатичен, любезен, интересен даже, если хотите; про­сто я не желал больше общаться с людьми.

Я снял комнату на Наклуа-роуд, вдали от городской суеты. Тут имелись кондиционер, холодильник, душ, кровать и еще кое-что из мебели; сто­ило все три тысячи бат в месяц, то есть немногим более пятисот фран­ков. Я сообщил новый адрес в свой банк и послал заявление об уходе в Министерство культуры.

У меня осталось очень мало дел в этой жизни. Я купил несколько па­чек бумаги 21х29,7 решил записать кое-что из воспоминаний. Вообще, людям следовало бы чаще это делать перед смертью. Странно думать, что столько народу проживает целую жизнь, не оставив о ней никаких соображений, никаких комментариев – ни словечка. Не то чтобы эти комментарии и соображения были кому-то адресованы или имели ка­кой-то смысл; но все-таки мне кажется, лучше их написать.

5

Прошло полгода, я живу все там же, на Наклуа-роуд; кажется, я скоро за­кончу свою работу. Я скучаю по Валери. Если бы, начиная писать эти страницы, я надеялся смягчить боль потери или сделать ее терпимой, то теперь мог бы с уверенностью сказать: у меня ничего не вышло. Я страдаю от того, что Валери нет со мной, больше прежнего.

На третий месяц моего здесь существования я решил начать ходить в массажные салоны и секс-бары. Не скажу, чтобы меня туда очень тяну­ло, я опасался полного фиаско. Но нет, мой агрегат функционировал нормально, просто ни разу больше я не испытывал удовольствия. Девуш­ки, понятно, ни при чем, они не стали менее нежными и умелыми – это я сделался бесчувственным. Поначалу я продолжал раз в неделю посе­щать массажный салон, вроде как из принципа; потом бросил. Челове­ческих контактов предпочтительнее избегать. Если я не верил в возмож­ность наслаждения для себя, наслаждение могла испытать девушка, тем более что мой бесчувственный прибор мог держаться часами, когда я собственным усилием не прерывал упражнения. А там, глядишь, мне за­хотелось бы доставлять ей наслаждение, у меня появилась бы какая-то цель, а это лишнее. Моя жизнь совершенно пуста, и лучше ей такой ос­таться, потому что, если проберется в нее капля страсти, следом вскоре придет боль.

Моя книга приближается к завершению. Большую часть дня я теперь ле­жу на кровати. Иногда включаю утром кондиционер, а вечером выклю­чаю; между этими двумя действиями не происходит ничего. К жужжа­нию кондиционера я привык, хотя вначале оно меня раздражало; но привык и к жаре, так что мне все равно, включен он или нет.

Я давно перестал покупать французские газеты; думаю, президент­ские выборы уже состоялись. Министерство культуры, небось, худо-бед­но со своими обязанностями справляется. Может быть, Мари Жанна ме­ня иногда вспоминает, когда надо подсчитать бюджет выставки; я не пытался с ней связаться. Не знаю также, что стало с Жаном Ивом; после того как его уволили из «Авроры», он, наверное, работает на более низ­кой должности и, видимо, не связанной с туризмом.

Жизнь, из которой ушла любовь, становится в определенной степени условной и противоестественной. Ты сохраняешь человеческое обли­чье и повадки, но это внешнее; а сердце, как говорится, уже ни к чему не лежит.

Вниз по Наклуа-роуд проносятся мотороллеры, поднимая облака пы­ли. Уже полдень. Проститутки из отдаленных кварталов стягиваются к барам в центре города. Вряд ли я сегодня выйду из дома. Или, может, под вечер – съесть супу в лавчонке на углу.

Когда ты отказался от жизни, последние контакты, которые еще со­храняются, – это с лавочниками. В моем случае они ограничиваются не­сколькими английскими словами. Я не говорю по-тайски, отчего вокруг меня само собой образуется тоскливое безвоздушное пространство. Воз­можно, я никогда по-настоящему не пойму Азию; но это и не важно. В мире можно жить и не понимая его, надо только приспособиться полу­чать пищу, ласки и любовь. В Паттайе пища и ласки стоят дешево по ев­ропейским и даже азиатским меркам. Что касается любви, мне трудно об этом говорить. Я твердо знаю: Валери была счастливым исключением. Она принадлежала к тем людям, которые способны посвятить жизнь счастью другого, сделать это своей целью. Для меня это загадочный фе­номен. В нем секрет счастья, простоты, радости; но я до сих пор не по­нял, как и почему такое может происходить. А если я не понял любовь, что толку стараться понять остальное?

Я до конца своих дней останусь сыном Европы, порождением трево­ги и стыда; я не смогу сказать ничего обнадеживающего. К Западу я не испытываю ненависти, только огромное презрение. Я знаю одно: такие, как мы есть, мы смердим, ибо насквозь пропитаны эгоизмом, мазохиз­мом и смертью. Мы создали систему, в которой жить стало невозможно; и хуже того, мы продолжаем распространять ее на остальной мир.

Наступает вечер, над дверьми пивных баров зажигаются разноцвет­ные гирлянды. Пожилые немцы садятся за столики, кладут толстую лапу на ляжку спутницы. Тревога и стыд знакомы им лучше, чем другим наро­дам, потому им так необходимы эти нежные тела и мягкая освежающая кожа. Лучше, чем другим народам, им знакома жажда самоуничтожения.

В их среде редко встретишь сытый вульгарный прагматизм англо-амери­канских туристов и привычку постоянно сопоставлять услугу и цену. Они редко занимаются гимнастикой, не стремятся поддержать тело в хорошей форме. Обычно они много едят, пьют много пива, жиреют; большинство из них скоро умрет. Многие из них приветливы, любят шу­тить, угощать, рассказывать анекдоты; общение с ними успокаивает и навевает грусть.

Я понял смерть; не думаю, что она причинит мне страдания. Я по­знал ненависть, презрение, уныние и многое другое; я даже познал ко­роткие мгновения любви. От меня не останется ничего, я и не заслужи­ваю того, чтоб от меня что-то осталось; я прожил заурядную во всех отношениях жизнь.