Она никак не отреагировала на это заявление и продолжала молчать. «Пусть он говорит, – подумала она.
– Он позвонил – пусть и поддерживает разговор».
Он так и сделал.
– Шэннон, тебе звонили с телевидения? Задавали ли какие-нибудь вопросы?
– Да, действительно. – Ей ничуть не было стыдно. «На-ка, скушай, Мартин».
В голосе Дэвина послышалась тревога.
– Ты разговаривала с репортерами?
– Не совсем. Но мне звонили только что, как раз перед вами.
Дэвин впал в замешательство.
– Это была... эээ... та подруга, о которой ты упомянула?
– Да.
– А кто именно это был?
– Кто-то с Шестого канала. – Шэннон не расслышала отчетливо, но поняла, что Дэвин пробормотал ругательство себе под нос. – Они позвонили, поскольку хотят сделать еще один сюжет обо мне как о первой стипендиатке Мемориального фонда Хиллари Слэйтер.
Голос Дэвипа прозвучал напряженно:
– Ты помнишь имя репортера?
– Ммм... Лесли какая-то.
– Лесли Олбрайт?
– Да, точно.
На этот раз Шэннон ясно расслышала, как он выругался.
– А Джон Баррет? Ты с ним разговаривала?
– Нет. Только с Лесли.
– И что ты ей сказала?
– Что не могу с ней разговаривать.
– Правда? В самом деле?
– В самом деле.
– Значит... ты не отвечала ни на какие вопросы?
– Послушайте... – Шэннон слегка фыркнула. – Вы производите впечатление параноика, вы это знаете?
Дэвин не засмеялся. Голос его звучал нервно, возбужденно.
– Шэннон... мне очень жаль, что приходится взваливать на тебя такое бремя, но ты должна понять: это семья губернатора, его личное дело, а сейчас год выборов, и он проводит избирательную кампанию, а на телевидении есть люди, которые с радостью ухватятся за любую возможность уничтожить его, раскопать какую-нибудь дискредитирующую информацию. Ты ведь понимаешь это, правда?
Шэннон понимала это все более и более ясно, пока слушала лихорадочную трескотню Дэвина.
– Пожалуй, понимаю.
– Я очень рад, что ты ничего им не сказала, и знаю, губернатор будет тебе очень благодарен. Но я должен предупредить тебя: они могут позвонить еще раз, и если такое случится, пожалуйста, не разговаривай с ними. Ты действительно должна пообещать мне, что ни с кем не будешь обсуждать смерть Хиллари.
Шэннон физически ощутила петлю на шее; она чувствовала, что этот парень пытается контролировать ее жизнь. Поражаясь собственной смелости, она спросила:
– Мистер Дэвин, а что, если я поговорю с ними? Что тогда будет?
Дэвин ответил не сразу. Очевидно, прямота вопроса привела его в замешательство.
– Шэннон... в самом деле, поверь мне, это было бы неразумно с твоей стороны. Ты повредила бы некоторым людям. Ты обманула бы наше доверие.
Теперь он пытался воздействовать на Шэннон старым добрым методом: пробуждая в ней чувство вины! Губернатор использовал этот метод с самого начала!
– Мистер Дэвин... – О нет, теперь у нее перехватило горло от переполнявших ее эмоций. Только бы не заплакать! – Похоже, на мои чувства вам наплевать. Вряд ли вам вообще приходит в голову задуматься о них.
Дэвин переключился на сострадательный тон:
– О, Шэннон, конечно, мне не наплевать. Ты прошла через ужасное испытание. Мы стараемся защитить и тебя тоже. Мы не хотим, чтобы репортеры совали нос в твою жизнь.
Мистер Дэвин... – Раньше эта мысль не приходила ей в голову, но сейчас, сию минуту показалась просто замечательной. – Мистер Дэвин, я думаю прекратить занятия в университете и возвратиться домой. Я могу вернуть вам деньги. Я немного поработаю, а потом поступлю в колледж прямо там.
Дэвин всполошился:
– Шэннон, подожди. Ты просто расстроена сейчас.
– Можете не сомневаться, расстроена! – Теперь Шэннон действительно плакала, но испытывая восхитительное чувство облегчения. Она так долго собиралась с духом для этого шага! – Вы с губернатором никогда не думали обо мне! Вы просто хотели убрать меня с дороги!
– Шэннон, это неправда, и ты это знаешь!
– Тогда почему мне звоните только вы?
– Шэннон, я же объяснил: губернатор очень занят, поэтому я звоню от его имени.
– Тогда почему вы каждый раз звоните с одними и теми же вопросами: «С тобой все в порядке, Шэннон? Ты уже пришла в себя? Ты ведь никому ничего не сказала, правда, Шэннон?»
Теперь Дэвин по-настоящему разволновался. Даже обуреваемая сильными эмоциями, Шэннон почувствовала, что затронула больное место.
– Шэннон, послушай... ты же знаешь, что это неправда! Мы думаем о тебе и твоем будущем! Именно поэтому и вручили тебе стипендию!
– Вы думаете о себе, о губернаторе и о выборах – и больше ни о чем! Мне кажется, вам и на Хиллари всегда было наплевать! Я знаю, что губернатор никогда о ней не думал!
Ого. Дэвин переключился на тон сурового родителя:
– Придержите язык, юная леди! Это абсолютно безосновательное заявление!
Шэннон больше не боялась этого парня. В конце концов, он ей не мать и не отец – просто далекий голос в телефонной трубке; голос, как она поняла вдруг, ей глубоко ненавистный.
– Ах неужели? Да Хиллари не раз говорила мне об этом, она часто плакала из-за этого – из-за того, что она никогда не видит отца, что ему наплевать на нее, что он никогда не бывает дома, вечно занимается своей политикой. Но теперь, когда она умерла, она стала такой важной для него! Теперь, когда она умерла, он так заботится о ее драгоценной репутации!
– Хиллари... – оговорился Дэвин. – Шэннон... сейчас уже поздно, и ты устала, но завтра утром все представится тебе совершенно в другом свете. Тебе просто нужно выспаться как следует, идет? А завтра мы все обсудим на свежую голову. Позвони мне, хорошо?
– Я не хочу вам звонить. Я не хочу с вами разговаривать...больше никогда в жизни. Меня тошнит от разговоров с вами.
– Послушай, Шэннон, ты позвонишь мне завтра, когда как следует все обдумаешь. Мы вложили в тебя много сил и средств и не хотим, чтобы ты свела наши старания на нет.
Этого оказалось достаточно. Очередной жалкой попытки пробудить в ней чувство вины оказалось достаточно для того, чтобы Шэннон почувствовала небывалый прилив смелости. Она швырнула трубку, не отвечая.
Потом она расплакалась – отчасти от печали и боли, отчасти от облегчения, принесенного ей вновь обретенной свободой. До этого момента она не сознавала, насколько крепко была связана по рукам и ногам, насколько сильно придавлена тяжким бременем.