Жюстина Пьеровна резонно заметила, что смех был женский, а потому ни к покойному барину, ни к покойному королю из пьесы Шекспира «Гамлет» не мог иметь никакого отношения.
– Вы правы, – благодушно согласился Адольф Иваныч. – И я вам сейчас отвечу, кто там смеялся. Булыга! Давай ее сюда!
Ирена замерла, потом заметалась по своей каморке, ища, куда спрятаться, но там, пожалуй, и серой мышке было бы затруднительно найти укрытие, а потому, когда дверь распахнулась и на пороге вырос Булыга, она только и могла, что загородилась от него руками. Это было, впрочем, бессмысленно. Сила у горбуна была нечеловеческая, Ирена могла только бестолково махать руками и ногами, когда он схватил ее и поволок.
Несколько раз она больно ушиблась ногами о какие-то ступени (Булыга тащил, не разбирая дороги и не слишком заботясь об удобствах жертвы), потом за что-то зацепилась подолом сарафана, так что раздался треск, когда Булыга потащил ее дальше, и вот наконец свет ударил ее по глазам и руки Булыги разжались, да так внезапно, что Ирена едва не упала, с трудом удержавшись на ногах.
– Кто это?! – раздался изумленный вопль Жюстины Пьеровны.
Ирена отмахнула со лба растрепавшиеся волосы и огляделась.
Она находилась в просторной зале, отделанной ореховыми панелями. Большие французские окна выходили в сад и были окаймленны тяжелыми портьерами. В глубине залы находился дощатый помост (на нем в изумлении застыли Емеля и Матреша), а поодаль стояло десятка два или три стульев. Все они были изящны, обиты бархатом или дорогим ситцем, как и прочая мебель, которую успела Ирена еще позавчера увидеть в графском доме. Итак, она находилась в одной из комнат этого дома! Судя по всему, это действительно была театральная зала графа Лаврентьева.
Ирена перехватила полный ненависти взгляд Матреши и поскорей отвела глаза. Слава Богу, Емеля смотрел дружелюбно, сочувственно, и Ирена бегло улыбнулась в ответ.
Тут же она узрела высокую, весьма сухощавую даму с энергичным некрасивым лицом, одетую со всевозможными ухищрениями кокетства, не грешащими, впрочем, против хорошего вкуса, и поняла, что перед ней Жюстина Пьеровна. Да, все в ней выдавало истинную француженку! Рядом стояла худенькая малокровная девица лет семнадцати с большущими водянистыми глазами на тощеньком бледном личике. Ее соломенного цвета волосы были заплетены в довольно жидкую косицу.
– Свят-свят-свят! – проблеяла она, и Ирена узнала голос Саньки. Впрочем, и без того можно было догадаться, что это и есть protégé управляющего. Санька была облачена в громоздкий туалет цвета темного бордо с золотыми прошивками и галунами, туго-натуго стянутый в талии шнуровкою и снабженный неуклюжими фижмами. Припомнив портреты, висевшие в их доме, Ирена сообразила, что это платье относится ко времени, всего вероятнее, Елизаветы Петровны и принадлежало, должно быть, одной из прабабок графа Лаврентьева. Тощие Санькины формы торчали из глубокого декольте, вызывая жалость и насмешку, а отнюдь не те чувства, на которые это декольте было рассчитано. Да уж, Жюстине Пьеровне было с чего возмущаться. Лиза Муромская в роброне елизаветинских времен! Что за комиссия, Создатель!..
В сторонке, прямо на полу, была свалена куча еще каких-то разноцветных одежд.
– Кто это?! – повторила Жюстина Пьеровна, и ей ответил ненавистный голос Адольфа Иваныча:
– Это – ваша новая ведущая актриса.
Настала минута общего онемения, а потом собравшиеся обрели голос так же разом, как и потеряли его:
– Что?!
– А чем она вам плоха? – усмехнулся Адольф Иваныч. – Ручаюсь, что текст она выучит куда скорей Саньки. Возможно, что даже и учить его ей не придется: подозреваю, что Пушкина она, как и все образованные русские барышни, наизусть всего знает.
– Так, значит, я все же барышня? – с ненавистью взглянула на него Ирена. – Барышня, а не крестьянка? Для чего же вы оболгали меня в людских глазах?
– Да мне, знаете ли, наплевать, кто вы на самом деле, – пренебрежительно произнес Адольф Иваныч, становясь в величавую позу. – Сейчас мне нужно одно: чтобы благополучно отыгран был спектакль. Нужна исполнительница главной роли. Я ее отыскал. Можете считать себе кем хотите, можете быть кем хотите, но на ближайшие три дня вы – Лиза Муромская. Вот вам, как говорят в России, и весь сказ! Понятно?
– Cette vachèrela?! Ce salisson? [20] – завопила Жюстина Пьеровна, от возмущения позабыв русский язык.
Конечно, в рваном грязном сарафане, со свалявшейся косой, в обрывках лаптей, державшихся на ногах лишь потому, что были прикручены онучами, она выглядела не слишком презентабельно, и все же… Грязнуля – может быть, но назвать ее vachèrela?! Кровь бросилась Ирене в голову.
– L’apparence est souvent trompeuse, – огрызнулась она, – on peut laver toute saleté!
Жюстина Пьеровна от неожиданности взвизгнула так, будто ее укусила змея:
– Vous parlez français?!
– Oui, – сквозь зубы бросила Ирена. – Mais que ici tel? [21]
Однако пререкания с Жюстиной Пьеровной интересовали ее меньше всего, она снова повернулась к Адольфу Иванычу:
– Вы желаете, чтобы я играла? Никогда в жизни, поняли? Только не надувайтесь, как dindon (послышалось ей или впрямь Жюстина Пьеровна издала тихонький смешок, услышав, как Ирена назвала Адольфа Иваныча индюком?..), не становитесь в позу. Я не стану играть, даже если вы немедля начнете грозиться послать меня на конюшню и содрать кожу с моей спины.
– Ах нет! – испуганно возопила Жюстина Пьеровна. – Соглашайтесь, умоляю вас!
– Ни-ког-да, – отчеканила Ирена.
Она почувствовала, как похолодели руки. Еще бы! Ей было страшно, отчаянно страшно. Она ощущала себя игроком, который поставил на карту все свое состояние. Но игрок теряет всего лишь имущество. Проиграй Ирена в этой схватке характеров, она потеряет жизнь, потому что порку ей не выдержать. Конечно, не выдержать! Но ведь и Куре не выдержать тоже… Да, ставкой в этой игре была даже не ее жизнь. Ирена не могла, не могла допустить, чтобы из-за нее погиб другой человек. Довольно, что Игнатий пытался спасти ее, испросить у нее прощения ценой собственной жизни.
Довольно.