— Не поняла. Учитель. Ты говоришь о чудовище, а не о боге!
— Еще поймешь...
* * *
Светильник мертв, мертва ночь, и школа проклятая мертва, и город мертв, и мир.
— Откуда ты пришла, Папия? Нет-нет, не говори, я знаю, спрашивать нельзя.
Спрашивай, мой Эномай. Просто я не знаю, что ответить.
Все мертво. Лишь мы с ним живы.
— Наверно, так нельзя, Папия! Нельзя — ни мне, ни тебе. Нельзя быть вместе, помнить, думать. И любить нельзя. Чтобы победить, надо уверить себя, что ты мертвый, что тебе нечего бояться, нечего терять.
— Нет, мой Эномай! Побеждают только живые. Meртвым нет чести в этом мире. Лучше быть живой собакой, чем мертвым львом.
Мы живы — сейчас, в эту ночь, в этот миг. Его не продлить, не остановить, не задержать. Но он есть!
— А если мы... Если мы все-таки победим, Папия? Победим — и выживем? Ты и я? Нет, нельзя думать о таком надо только ненавидеть!
— Нет, мой Эномай. Ненависть... Мне тоже казалось что ее хватит для победы. Я ошибалась, ее мало. Ненавидя только ненавидя, не победишь. Надо мечтать, видеть свою мечту, и тогда она станет тебе маяком. Представь, что ты летишь в космосе, вокруг — миллиарды звезд, а тебе нужно только к одной...
Тьма вокруг, смерть вокруг, но мы живы, и мне почему-то не страшно. Сейчас мне не нужна помощь, ничья, даже Учителя. Я сильная. Я смогу, я все смогу!
— Космос... Миллиарды звезд... Кто ты, Папия? Нет, не говори, я знаю, что спрашивать нельзя... Ты богиня?
— Я не богиня, мой Эномай. Всего лишь ученица.
Учитель как-то сказал, что Время только кажется всемогущим. Достаточно найти в себе силы, переступить, подняться выше. Сейчас мне чудится, что я смогла бы. Справилась!
— Знаешь, Папия, этого Спартака кое-кто считает богом. Неглупо, конечно, особенно когда приходится убеждать всякую деревенщину. Нет, он не бог, конечно. И даже не ученик. Я его давно знаю, года два. Для гладиаторов два года — действительно много. Мы с ним в римской школе сошлись, нас тогда было всего трое — адоптированных.
— Что?! Что ты сказал?! Адоптированных? Я знаю латынь, Эномай, «адоптация» — «усыновление», юридическая формула. Но почему?
И уже нет звезд, сгинул Космос, утонув в Хаосе, проклятом Хаосе, куда брошен был Враг, Отец Подземный Невидимый Отец.
— Об этом мы не любим говорить, моя Папия. Считается, что гладиаторы делятся на «палусы». Почти как в легионе: декурион, сотник, примпил. А еще делятся на «ячменников» и настоящих. Но это не совсем так. Среди настоящих есть адоптированные — усыновленные нашим богом. Вот они — мы! — и есть самые настоящие. Это секрет, имя бога держится в тайне, даже тебе я...
— Не говори, мой Эномай, скажу сама. Имя твоего бога — Тухулка.
Мертв мир, и город мертв, мертва проклятая школа, мертва ночь, мертв светильник. Мы живы. Мы живы?
Учитель! Помоги, Учитель!
Антифон
— Не назвалась Ты моей рабыней, не назвалась служанкой. Хотела быть Моей ученицей? Учись, Папия Муцила!
* * *
Тяжелая капля упала на ладонь, растеклась, обдала холодом.
— Дождь, — вздохнула я, не решаясь опустить руку. — Не везет!
— Еще не дождь, — бодро откликнулся поэт. — По самнитской примете дождь начинается, когда капля упадет на нос.
Я поглядела на низкие тучи, на серую дымку над зеленым Везувием. Еще не дождь. Но будет. Не везет!
— Если что, у нас есть покрывало, спрячемся на опушке.
— Да ладно, Гай! — отмахнулась я. — Ну промокнем. Что с того?
И вновь, в который раз, сама виновата. Кто же еще? С утра хмурилось, тучами небо затягивало, а потом и ветерок подул, пыль гоняя. Все ясно, прячься в комнате да ставни закрывай, так нет же, не сиделось! Ни в «Слоне Красном», ни в городе.
Мой Гай (вот бедолага!) спорить не стал, кликнул носильщиков (поди уже под кронами прячутся), присмотрел лектику поскромнее, захватил корзинку со смоквами. А я взяла покрывало — и все ту же тунику, синюю, от торговца-сирийца. То ли думали дождь обмануть, то ли, напротив, вызов ему бросить.
Знакомое место, трава знакомая, опушка, Везувий вдали. Только солнца нет. И смоквы горчат отчего-то.
Не шутим. Не смеемся. Я не смеюсь — и поэт за компанию. Или у него тоже причина есть?
— Ладно! — поморщилась я, на тучи поглядев. — Будет лить, будем мокнуть... Так что там твой друг сочинил?
Честно говоря, все равно мне, что Тит Лукреций, друг моего поэта, о мироздании думает. Но Гай упомянул, я зачем-то переспросила...
— Не сочинил, — поспешил уточнить Не Тот Фламиний. — Собирается только. У него, Папия, талант, куда уж мне! Надежда речи нашей латинской! Марк Туллий, когда его стихи слышит, плачет иногда. Говорит, что от восторга, а по-моему, от зависти. Талант, талант! Только стоит ли тратить его на описание физических особенностей мироздания...
Плохо друга не слушать, особенно если сама рассказать попросила. Но как объяснить, если сама себя не понимаю? Тошно, скверно, страшно... Потому и на месте не сиделось, и воздух городской в горле застревал.
Хорошо, когда друг рядом! Хорошо, если рядом мой Гай!
— ...Многие просто смеются. Случайное движение атомов порождает мир! Представь, Папия, ты идешь по лесу, видишь хижину и уверяешь себя, что она возникла в результате случайного перемещения бревен, прутьев и...
О чем это мой поэт? Какие-то атомы, мельчайшие частицы, из них создан мир, людские души, даже боги? Еще одна сказка, много их довелось наслушаться.
Из каких атомов сотворен Невидимый Отец?
— ...Поэтому Лукреций и хочет своей поэмой защитить учение Левкиппа и Демокрита. Но разве спорная мысль, даже ярко и красиво изложенная, станет истиной? Мне кажется, многие, даже Лукреций и Марк Туллий, не могут понять, что поэзия — особый род искусства, стихами незачем писать ученые трактаты...
— Гай!
Вздрогнул, бедняга. Слишком громко крикнула, слишком резко обернулась.
— Мне плохо, мой Гай! Очень плохо!
Холодная капля скользнула по щеке, еще одна впилась в запястье. Следующая...
— Дождь! — Поэт улыбнулся, стряхнул воду с кончика носа. — Берем покрывало — и под деревья. Там ты будешь говорить — все, что хочешь и сколько хочешь. А я буду молчать. Но, если желаешь, можем героически вымокнуть.
Не выдержала, улыбнулась в ответ.
— Мокнуть не будем, Гай Фламиний! Но сначала... Прочитай что-нибудь про дождь!
Поэт бросил быстрый взгляд на укрытый влажной дымкой Везувий, потер мокрое ухо...
Плачет, что, в дождь угодив, мокрой курицей Лидия стала.