— И отсель никто на Поволжье не ходил?
— Вот те крест, Илья Федотович, — размашисто осенил себя воевода и скинул на скамью шубу, оставшись в подбитой куньем мехом ферязи. [58] Вздохнув наконец полной грудью, хозяин осушил кубок, отер усы бордовым рукавом полотняной рубахи и притянул к себе блюдо с зайцем.
— А с других мест стрельцы ниже Казани отправиться не могли?
— Откель, Илья Федотович? — удивился воевода, обнажая длинный кинжал. — Московские рати на Астрахань ушли, а прочие мою крепость минуют, иной дороги нет. Да и некому. Чердынские бояре свои усадьбы от станишников обороняли, что воевода Морозов гнал. Рязанцам и владимирцам за Суру и Волгу ноне не перейти, воды много. Разве молодые корсюньковские помещики побаловать решили?
Тяжело вздохнув, гость допил вино из кубка. Воевода с готовностью наполнил объемистый сосуд снова, затем отрезал крупный шмат хлеба, отрубил заднюю часть зайца, переложил весь кусок целиком на хлеб и придвинул боярину Умильному.
— Странное дело случилось со мной ныне, Петр Семенович. — Отхлебнув мальвазии, гость извлек широкий охотничий нож, отрезал заячью лапу, откусил постного коричневатого мяса. — Возвращаясь из Астраханского похода, услышали мы стрельбу в степи. К самой сече не успели, но раненого одного подобрали.
— Чьих будет?
— То как раз неведомо, Петр Семенович. Обеспамятовал бедолага совсем, имени отчего не помнит, как в степь попал, не знает. Мыслил я, хоть ты знаешь, кто в поволжских степях дело ратное супротив татар ногайских ведет.
— Прости, Илья Федотович, — покачал головой воевода, — но и краем уха ничего не слыхивал.
— А может, упомнишь человека служивого? Заметен он изрядно: росту — косая сажень. Глаза — коричневые, как кора сосновая. Сам брит, волосы короткие, не иначе как с зимы траур носит.
— Холоп? Стрелец? Боярин?
— То неведомо, Петр Семенович. — Отложив кость, боярин Умильный прихлебнул вина. — Назвался Андреем. Я поначалу за стрельца счел, но как разговоры служивый вести начал, так и засомневался. Больно держит себя уверенно, достоинство внутри несет. Как воевода обращается, не холоп. Страха нутряного нет, что в смердах и кабальных завсегда чуется. Явно кнута никогда в жизни не опасался служивый, голода и холода не терпел.
— На Руси от голода не умирают, — ответил старинной поговоркой воевода.
— Не то, Петр Семенович, — мотнул головой боярин. — Равного он во мне чует. На холопов с усмешкою глядит. Травы мокрой терпеть не желает, по три раза на дню менять просит. Руки его белые, нежные, без мозолей. Однако раны на теле ратные, от стрел татарских. Чем воевал, ума не приложу. Выстрелы слышал. Но на стрельца болезный не похож.
— Так давай посмотрим на твоего увечного, — пожал плечами воевода. — Бог даст, узнаю.
— Добре, — кивнул гость. — Пошли.
На залитом солнцем дворе Илья Федотович с облегчением увидел, что получившие свободу полоняне разбрелись от обоза по сторонам. Теперь, вестимо, пойдут в церковь, Бога за избавление от гнета благодарить, а затем и далее, на родную землю. Кто-то, видимо, в монастырь подастся, дабы крышу над головой и кусок хлеба получить, кто-то сам отправится родичей искать, а кто-то и воеводе Лукашину головную боль устроит — корми их теперь, пока попутчиков в родной город не подберут.
Холопы успели выпрячь и напоить коней и теперь задали им сена. По деревенской глупости, естественно. Лошадям после похода сено задают, чтобы от постоянной зерновой подкормки брюхо не пучило. А ноне они половину дороги свежую травку щипали. Стало быть, ячменя им давать потребно или овса. А сено можно и до зимы поберечь.
Но при воеводе выволочку холопам боярин делать не стал — только головой покачал и подвел Петра Семеновича к повозке с раненым.
— Ого, — восхитился ростом болящего воевода. — Да он, вижу, коня под мышку без труда запихнет. [59] Чьих будешь, служивый?
— Не помню, добрый человек. — Матях попытался приподняться на локте, но у него тут же закружилась голова.
— Какой же я добрый человек? — вроде даже обиделся боярин Лукашин. — Воевода я здешний. А вот ты кто таков? Может, лазутчик литвинский?
— Не может, — мотнул головой Андрей. — Языка, кроме русского, не знаю.
Бояре дружно расхохотались, [60] и Илья Федотович чуть ли не с гордостью молвил:
— Вот видишь, Петр Семенович, совсем обеспамятовал молодец. А богатырь изрядный. Ни одна одежа наша на него не налазит. Как подобрали голого, так и везем.
— Сему горю я помогу, — кивнул воевода. — Есть у меня и полотно, и паволока. [61] Велю справу достойную сшить. А откуда взялся молодец, не ведаю. Такого не заметить трудно. Стало быть, через Свияжск не проходил.
— С татарами ногайскими он сражался, в сече и раны получил, — на всякий случай напомнил боярин Умильный.
— Так басурмане и меж собой дерутся изрядно, — пожал плечами воевода. — Опять же, купцом молодец может статься ограбленным.
— Пищальную стрельбу и я, и холопы мои слышали, — повторил боярин. — А откуда у ногаев или купцов пищаль?
Матях затаился, прислушиваясь к разговору. По всему выходило, местные отцы-командиры должны были принять его за своего. Но вот что они станут делать с «неизвестным солдатом», не имеющим документов и знакомых?
— Молебен благодарственный я сегодня закажу, — сообщил Илья Федотович, — за благополучное и бескровное окончание похода. Прикажу служивого в храм принести. Может, Господь ему разум и вернет.
— А коли не поможет, — добавил воевода, — можно в Белозерский монастырь его отправить. Тамошние монахи бесов изгонять издавна навострились. Именем Божьим и преподобного Кирилла, [62] святой иконой Смоленской Богоматери.
— Нет, в монахи не хочу! — испугался Матях. Перспектива провести всю жизнь в темной келье его отнюдь не обрадовала. Тем более что «память» таким путем ему все равно никто вернуть не сможет.