Я был во Флоренции на прошлой неделе, но лучше не ездил бы. Вы и представить не можете, что теперь с ней сталось. Даже в богослужениях нет былого величия, и, хотя церкви полны, в них царит страх и отчаяние. Душам, взыскующим утешения и покоя, просто не на что там опереться.
Вот почему, дорогая, я к вам так редко пишу. Что может сообщить человек, чье сердце переполнено горем? Ах, если бы Лоренцо был жив и если бы Флоренция оставалась той же, что прежде, тогда… тогда мы могли бы достойно отметить день рождения Платона и провести ночь с друзьями в философских беседах… но ныне… увы!..
Ныне бывшие приверженцы де Медичи именуются пополано [53] , открещиваясь от Козимо с Лоренцо, к которым они набивались в родство. Они расправились с фресками Боттичелли, обличавшими предательство Пацци, и глумятся над стихами Великолепного, которые недавно еще были у всех на устах. Я никогда не думал, что Флоренция так скоро забудет семью, которая ее возвеличила, сердце мое содрогается, душа пребывает в тоске.
Тот молодой фламандец, о котором я вам писал в прошлом году, де Ваарт, вынужден был бежать, ибо его объявили алхимиком и неверующим. Впрочем, расправа грозит не только таким, как Ваарт, а и всем образованным людям. Например, Деметриче Воландри, работавшая у Лоренцо секретарем, брошена недавно в тюрьму по какому-то вздорному обвинению. Для них, очевидно, уже преступление, если женщина владеет греческим языком.
Их фанатизм, подобно чуме, сметает все на своем пути, лишая город надежды на выживание. Если бы я не был так стар, я тоже бежал бы отсюда, ибо люблю Флоренцию и мне мучительно видеть, как низко она пала.
Я искал утешение в философии и в религии, но меня одолели. Я нес людям слово Божие долее двадцати лет, однако теперь я слаб и полон сомнений. Я вижу Савонаролу, стоящего в центре Флоренции. Его отлучили от церкви, но он отрицает власть Папы. Я вспоминаю Лоренцо, также отказавшегося в свое время принять во внимание папский указ, и задаюсь вопросом: почему же я первого так ненавижу, а память второго так чту? И сам же себе отвечаю вот что. Протест Лоренцо был актом мужества просвещенного человека, а действия Савонаролы продиктованы всего лишь самовлюбленностью мракобеса.
Что ж. Мои размышления мало что изменяют в существующем положении. Я дал себе слово не омрачать вас, донна Кассандра, но печаль моя чересчур велика. Вы будете пытаться взбодрить меня — не тратьте усилий. Я чувствую, что мое сердце потухло и вспыхнуть ему не дано. Наверное, сестра Эстасия, приобщенная к тайнам Господним, права. Возможно, и впрямь истинные надежда, радость и слава обретаются только на небесах. Она черпает эту уверенность в своих видениях. А я сомневаюсь, подобно святому Фоме.
Чтобы вас долее не беспокоить, позвольте откланяться. Лучше я напишу вам ближе к весне. Весной предместья Флоренции расцветают, да и разбойников тут становится меньше. Несомненно, в мире прибавится счастья, когда на холмах распустится первый цветочек или чей-то сарай огласится писком цыплят.
Я по-прежнему искренне восхищен вашим талантом. Примите мои благословения и любовь.
Марсилио Фичино
Карреджи, Флоренция
7 ноября 1497 года
Лунный свет в своем серебряном изобилии проливался на воды Большого канала, растворялся в золоте фасада Ка д'Оро и мягко мерцал на мраморной облицовке старинных домов и дворцов, подчас лишь драпирующей их внутреннее убожество и обветшалость. Зимняя ночь выдалась на удивление ясной, даруя спокойствие празднику Обрезания. Венеция отдыхала, ее не тревожили обычные для сезона шторма.
Внутри хорошо освещенного, но еще не вполне достроенного Дворца дожей звучала музыка, огромная веселящаяся толпа перетекала из зала в зал, всем хотелось отведать заморских вин, перепробовать диковинные закуски и насладиться пением специально сюда приглашенных датских и испанских певцов. Сам Агостино Барбариго бродил среди гостей, золотые пуговицы его живописного одеяния были расстегнуты, открывая взорам простую рубашку черного полотна. Помимо наряда дож выделялся из публики огромными живыми глазами, густой бородой и беретом невероятных размеров.
В одном из салонов со стенами цвета морской волны он увидел Франческо Ракоци, беседующего с Улиссо Вивиано, и остановился послушать их разговор.
— Если открытый в Атлантике Новый Свет и впрямь не является частью известной всем Индии, мы, венецианцы, должны устремиться туда, — быстро говорил молодой человек. — Подумайте, граф. Я молод — и уже капитан. Мне самой судьбой назначено быть в числе первых. Жаль оставлять эту землю на откуп Испании. Для начала будет достаточно всего трех судов. Я знаю людей, которым можно полностью доверять. Они завзятые моряки и жаждут отправиться в поиск. У вас два корабля, я добуду еще одно судно. Две трети прибыли ваши, вы их получите, практически ничем не рискуя.
— В самом деле? — Лицо Ракоци изображало вежливое внимание. Молодой Вивиано подступался к нему в третий раз и успел надоесть.
— Конечно. Подумайте, граф. Драгоценности. Золото. Пряности. Два-три рейса, и мы сделаем состояние.
— Да, если вас не захватят пираты, если суда не утонут и если аборигены встретят вас дружелюбно. — Ракоци покачал головой.
Барбариго решил вмешаться.
— Оставь его, Вивиано. Кого ты хочешь обогатить? Граф и так несметно богат, а потом — он тебя знает. Или ты позабыл, как пару лет назад потерял его судно? Что ты сделал с ним? Продал? Разбил о рифы? — Дож отвернулся от капитана и обратился к Ракоци: — На золото, подаренное вами школе Святейшего Иоанна, можно было бы снарядить полдюжины таких экспедиций. Этот вклад не сулит вам прибыли, но Венеция ценит его.
Лицо Вивиано разочарованно вытянулось. Дож взял Ракоци за руку и потянул за собой.
— Он честен, честолюбив, но деньги давать ему глупо. Впрочем, вы ведь и сами все знаете, тут не о чем говорить.
Они вошли в соседнюю комнату, еще не отделанную. Стены ее были покрыты фресками только наполовину.
— Как вам все это? Мне в общем нравится, но хотелось бы, чтобы остальное дописал Боттичелли.
— Так попросите его.
Тон Ракоци был равнодушен.
— Я просил. Но он отказался, — вздохнул дож. — Что с вами, Франческо? Сегодня вы не походите на себя.
Ракоци покачал головой.
— Просто мысли мои сейчас далеко. Сегодня первое января. Лоренцо, будь он еще жив, исполнилось бы сорок девять. Флоренция могла бы сейчас ликовать, но он умер, и она стонет, раздавленная железной пятой. Савонарола окреп настолько, что борется с Папой, с каждым днем он становится все сильней.
— Вы получили дурные известия? — спросил Барбариго.
Взгляд Ракоци потемнел.