Петр внимательно слушал его, лишь пару раз кивнув. Лицо его лучилось счастливым ожиданием смерти. Переступая границу секции «Все для праздников и торжеств», старик обернулся, протяжно вздохнув и мысленно троекратно перекрестив торговый зал.
— Поспешать бы надо, Петруша, — тронул его за локоть Аристарх. — Негоже индейке на званый ужин опаздывать.
Пройдя зал навылет, они скрылись за массивной дверью покоев Орна.
Полчаса спустя старик был обглодан до костей.
Плечистый высокий мужчина, на вид сорока с небольшим лет, твердой мужской походкой неспешно перебирал метры тротуара на летней московской улице дорогими черными ботинками. Его белая рубашка классического кроя была небрежно расстегнута, а аскетичные черные брюки, безупречно сидящие на нем, стали бы укорять ее в либеральном легкомыслии, если бы только могли говорить. Дорогие лаконичные ботинки были мягкими и удобными, словно кеды, в чем они видели главное свое достоинство, за глаза посмеиваясь над модной стильной рубашкой. Яркие рыжие волосы прохожего гордились своей огненной мастью и тем, что он не снимал их, даже ложась спать, как это происходило с одеждой. Размашистое породистое лицо мужчины несло на себе изящные солнцезащитные очки, которые так органично выглядели на нем, словно были частью тела.
Чуткий наблюдатель сразу бы понял, что перед ним по-настоящему сильный и надежный человек, на которого можно положиться даже в самых сложных ситуациях. Возможно, из военных.
Вот только черная трость в его правой руке никак не вязалась с обликом мужчины. Она была слишком тонка для него и настолько легковесна, что он без малейших усилий справлялся с ней тремя пальцами, при этом держа ее на весу и чуть перед собой, лишь изредка дотрагиваясь до асфальта, испещренного мелкими трещинами.
Улица была окутана сильном запахом июньской зелени, шелестом машин, звонкими детскими криками, скрипом качелей и стуком упругого неугомонного мяча, неразборчивыми разговорами спешащих москвичей, запахами снеди, скворчащей на сковородках, и наивным мотивом популярной песенки, рвущейся на свободу из оконной форточки. Жизнь сочилась соками, словно статная береза, очнувшаяся от зимнего забытья под настойчивыми лучами подобревшего летнего солнца.
Останкинская телебашня, что возвышалась на некотором расстоянии от улицы, надменно смотрела на нее с высоты своего бетонного роста, втайне завидуя ее простым и трогательным радостям. А та изредка задирала на нее вогнутые глазницы спутниковых тарелок, пытаясь представить себе тот далекий день, когда и в ее дворах появятся дома такой же, башенной, высоты. Немного помечтав, улица возвращалась к своим кустам и деревьям, стареньким панельным пятиэтажкам, песочницам, хоккейным коробкам, гаражам и магазинам, среди которых ее жители суетливо тратили отпущенные им земные сроки, беспечно соря календарными листками.
Дойдя до круглосуточной аптеки, которая стояла в центре улицы, рыжий мужчина с тростью остановился рядом с изображением змеи, пьющей шампанское, что сохранилось с великоимперских советских времен. Теперь символ фармацевтов был выставлен за стеклом витрины, спасая от забвения старую шутку про тещу, которая кушает мороженое.
Легонько тронув бордюрный камень кончиком трости, прохожий повесил ее на левую руку и принялся ждать. Стоя в персональной кромешной тьме под яркими солнечными лучами, он наслаждался симфонией запахов июньского дня. Они воскрешали в его памяти потускневшие кадры событий прошлого лета. С тех пор как он ослеп, прошло уже больше года, и каждый день черная мгла обостряла его слух и обоняние. Теперь он уже мог различить в благоухающей партитуре цитрусовые и цветочные партии скрипок, табачное соло флейты, виолончель нагретого солнцем камня и контрабас автомобильных выхлопов.
Вскоре чуткий слух слепца отчетливо различил цоканье изящных каблуков, звучащее рядом с легкой беспечной поступью маленького человека. Шаги приближались к нему, озаряя его темноту родным сиянием. Повернувшись, мужчина с тростью пошел на звук, неся ему навстречу мягкий шелест своей походки. Когда между ними оставалось полтора десятка метров, он учуял свежий невесомый аромат ее духов, а легкая поступь мальчишки сорвалась в стремительный бег.
— Привет, пап! — звонко произнес парнишка, подхваченный на руки улыбающимся отцом.
— И тебе не хворать, Евгений Кириллович! — ответил мужчина и ловко чмокнул сына в щеку, словно мог его видеть. Потом в теплом летнем воздухе прозвучало «привет, кроха моя» и «привет, родной». Снова раздался звук поцелуя, но тот поцелуй был иного свойства, хотя и не нарушал самых строгих норм приличия.
— Ну, что врач тебе сказал? — нежно спросил бархатный женский голос.
— Да ну его… — нехотя ответил глава семейства.
— Кирюшка, будь умницей и рассказывай, — настаивала она.
— Оленька, не будь заодно с докторишкой, не мучь меня. Он там понаписал галиматьи какой-то, что-то бубнил, а потом сказал, чтоб я пришел в сентябре, не раньше. То ли устал, то ли я ему не нравлюсь.
Женщина рассмеялась, погладив его по огненной голове.
— Вы мне лучше расскажите, как у пловца Васютина сегодня с рекордами дело обстоит.
— Па, я так сильно плыл, что почти всех обогнал! Честно, я чуть-чуть первым не стал! — заливаясь детской гордостью, затараторил Женька, сорвав похвалу отца.
— Кроль нам не очень удается, папуля, — уточнила спортивную сводку Оля, взяв мужа под руку. И с гордостью добавила: — Зато брасс — эталонный.
— Это тренер сказал? — серьезно спросил старший Васютин, который не мог сам оценить эталонный брасс сына.
— Да, тренер.
— И мне теперь надо два больших мороженых, чтобы силы были! — выпалил Евгений Кириллович, задрав вверх два пальца.
— Если он первый приплывет — мороженщице кассу сделает, — заметил Кирилл Андреевич, поудобнее перехватывая трость. — Давай пятерню, водоплавающий! — сказал слепец, протягивая сыну руку. Маленькая детская ладошка уютно легла в нее, и они двинулись вниз по улице, к продуктовому магазину.
На крыльце продуктового сидела нищенка, прося подаяние.
— Мам, пап, а дайте мне монетки, я их тетеньке отдам! — затрезвонил Женька, аж подпрыгивая от нетерпения.
— Женечка, ты только с ней не говори ни о чем. И не трогай ее, — напутствовала Ольга, отдавая сынишке немалую пригоршню звякающей мелочи. Аккуратно сложив руки лодочкой, он прижал их к груди и потащил монеты к нищенке. Пролив изобильный денежный дождь в картонную коробку, подле которой стояла выцветшая копеешная иконка, он пулей бросился обратно к родителям. Ухватив отца за руку, он исподтишка посматривал на просящую, ожидая ее реакции. Но она так и не обратила внимания на щедрое подаяние, продолжая лежать у ступенек в земном поклоне.
Когда семейство Васютиных миновало ее, нищенка стремительно разогнулась с грацией молодой женщины, полной сил.
— Ишь ты, артистка! — укоризненно зашипела на нее толстая тетка, выходящая из магазина с огромными пакетами провианта. Посмотрев вслед Васютиным, богомолица трижды перекрестила их, прошептав одними губами что-то неразборчивое, что венчалось словом «жертвуя».