«Гргич Хилс Каберне Совиньон» восстановит левую руку, «Беринджер Фаундерс Эстейт Мерло» — левую лодыжку, «Кастелло ди Бролио Кьянти» — лицо, а «Монтичелло Пино Нуар» — голос. Отец хранит здесь и бутылки с шардоне, совиньон блан, шенен блан и рислингами, но белое вино я никогда особо не любил. Какой в нем прок? Все равно что пить «Корону» вместо «Гиннесса».
Смотрю видеоклипы «Дискотеки 80-х» на «Ви-эйч 1» и полощу горло из бутылки «Монтичелло Пино Нуар» урожая 1999 года.
Возможно, у меня просто разыгралось воображение, но сейчас у вина, похоже, больше вкуса.
После каждого полоскания глотаю волшебный эликсир и пробую спеть. Нет, я не ору что есть мочи, да и слов песен я по большей части не знаю. Знакомые слова вырываются из горла гундосым скрипом, словно мне самому страшно разувериться в возращении дара речи. Звучит «Богемная рапсодия» группы «Queen», и я добавляю громкости, чтобы заглушить собственный бубнеж. Возможно, чуть больше, чем следовало бы. Раздается стук в дверь, сопровождаемый требованием отца «вырубить эту дрянь».
Делаю вид, что не слышу.
Всего текста я не знаю, да и не важно — на большой-то громкости. Я перевираю слова, а в невнятных местах кряхчу, как утка на уроке фонетики голландского языка. Изредка получается выдать что-нибудь отдаленно знакомое — хриплый или ухающий звук, слегка напоминающий речь. Слова вроде «да», или «не», или «о». Понятно, что это лишь первые, неуверенные шаги младенца. А разве я не младенец?
Появился на свет, чтобы сгнить.
Снова учусь ходить и разговаривать.
Питаюсь молоком надежды.
С точки зрения физиологии я не понимаю, как ко мне может вернуться речь. Наверное, никак. Скорее всего я просто учусь издавать подражающие словам звуки. И все же это нечто новое. А если новизна в вашей жизни сводится к усилению запаха, утрате очередной части тела и образованию еще одного гнезда личинок, то нечто, хотя бы отдаленно намекающее на развитие событий в противоположную сторону, и есть самый настоящий шаг вперед.
Песня заканчивается, на время рекламы я уменьшаю громкость, с чувством полного удовлетворения набираю в рот вина и слушаю, как наверху костерит меня отец. Обычно после папашиных выступлений я падаю духом. Как-то не идут в голову радостные мысли, если один из родителей считает, что ты сослужишь хорошую службу человечеству в качестве расходного материала на испытаниях рубильной машины.
Сегодня его оскорбления только забавляют меня, я начинаю хохотать, захлебываюсь вином, которое вытекает из носа на постель, и я хохочу еще громче. Вскоре я так покатываюсь, что впору подавиться и умереть, будь у меня такая возможность. Неожиданно мелькает мысль: хорошо бы сейчас здесь был кто-нибудь, с кем можно разделить веселье. Кто смеялся бы вместе со мной. Кто оценил бы происходящие во мне изменения. Кто понял бы мои чувства.
По телевизору показывают, как по улице, взявшись за руки, идут мужчина и женщина. Их безупречные лица сияют улыбками, и ни один прохожий не может пройти мимо, не обернувшись. Не знаю, что они рекламируют, но на память приходит наша с Ритой воскресная прогулка, и так хочется, чтобы той парой на экране были мы!..
Ощупываю собственное лицо, трогаю пальцами швы, замысловато простегавшие кожу, и задаюсь вопросом: неужели из всего, что я получил в придачу к своему существованию в форме зомби, мне удастся исправить только голос? Вот бы сделать так, чтобы поменьше походить на труп. И быть таким же счастливым, как те двое из рекламы.
Вдруг до меня доходит: ролик призывает застраховать жизнь.
— Весь фокус в том, — поучает мама, пока я мягкой губкой наношу грим, — чтобы как следует растушевать. Под слишком рыхлым или толстым слоем изъяны не спрячешь. Наоборот, они станут еще заметнее.
Мама пользуется маскирующим карандашом тона «слоновая кость» от Ив Сен-Лоран, который отлично подходит ей под цвет лица. А мне бы что-нибудь поближе к «матовой шпатлевке». Вдобавок кожа у меня совсем сухая и словно впитывает из грима всю влагу.
— Сначала нужно очистить и увлажнить лицо, — говорит мама. — Кожа станет более гладкой, и грим лучше ляжет. А можно и скрабиком обработать.
Когда я спросил ее, чем замазать швы на лице, то надеялся, что она просто выдаст мне банку с кремом или каким-нибудь обычным средством, которое я мог бы испытать самостоятельно. Вместо этого мама притащила всю косметичку и зеркальце с подсветкой и усадила меня за кухонный стол.
— Да, этот тон не совсем тебе подходит, — констатирует она без намека на сарказм. — Поэтому мы сделаем так: сперва положим более светлый тон, а сверху растушуем этот.
Под словом «мы» она подразумевает меня. Несмотря на все желание помочь мне скрыть швы и «выглядеть человеком», как она тактично выразилась, мама до сих пор не смеет меня коснуться. Она лишь дает указания и подвигает нужные тюбики, баночки и пузырьки. Думаю, ей невдомек, что отвращение к физическому контакту с сыном написано у нее на лице.
Жидкий тональный крем на вид и на ощупь как тесто для блинов; я размазываю его по щекам при помощи губки. Интересно, а вкус у него тоже как у теста? Я отхлебываю изрядное количество — нет, вкус другой.
— Эндрю! — верещит мама. — За эту бутылочку я отдала тридцать пять долларов!
Вы удивитесь, сколько формальдегида в пузырьке обычного тональника. А в «Кавер Герл» — еще больше.
Крем растерт по щекам, лбу и подбородку, и теперь пришло время контурной пудры, которая по виду и консистенции смахивает на растворимый порошок для приготовления шоколадного напитка. Так и хочется попробовать на вкус, но мама глаз с меня не спускает. Ничего не поделаешь. Обмакиваю кисточку и наношу на лицо.
— Веди кисточкой сверху вниз, милый, — учит мама. — Так волосинки не встанут дыбом.
После контурной пудры наступает очередь прозрачной пудры для завершения макияжа. Сказать по правде, особой разницы между ними я не вижу, разве что последняя измельчена потоньше и наносится косметической губкой, а не кисточкой. Мама пытается подбить меня сделать заключительный штрих румянами, но, по-моему, розовый оттенок на щеках не придаст естественности моему образу. Хотя с другой стороны, после маскирующего карандаша, тонального крема и пудры к моему внешнему виду едва ли можно применить слово «естественность».
Мама обходит стол, останавливается фута за два позади меня и, наклонившись, заглядывает через плечо.
— По-моему, отлично. — Она улыбается мне в зеркало. — А ты как думаешь?
Наверное, не помешало бы узнать еще чье-нибудь мнение.
Входит отец. На мне халат, волосы забраны шпильками на затылке, физиономия наштукатурена.
— Святые парикмахеры! — Он резко разворачивается и бросается прочь из кухни.
Просыпаюсь посреди ночи и никак не могу заснуть снова.