Может быть, нужен какой-то договор с отцом Саймоном, может, он должен заменить Лестер там, где она оказалась? Ох и рассердилась бы она на него за это! Ему ли не знать — случись такое на самом деле, спор вышел бы не шуточный; гордость схлестнулась бы с гордостью, а любовь — с любовью. Пожалуй, нечестно было бы поступать так без ее ведом», но ведь если она узнает, вовек не согласится. Мысль промелькнула в сознании прежде, чем он успел осознать, о чем думает. Вот если бы он правда сделал это, то уже вряд ли смог бы о чем-нибудь думать, чудовищный метемпсихоз моментально овладеет им и исчезнет. Его уже просто не заметишь.
Ричард глядел прямо перед собой и медленно осознавал, что смотрит в глубины света. Мощное сияние второй картины изливалось на него с полотна. Странно, что он не ощущал его, когда смотрел в прошлый раз. Какая энергия! Он забыл Саймона и скопище его духовных жертв, он забыл Лестер, в сознании, как звездочки, вспыхивали отдельные ее черты — ладонь, лоб, глаза, губы. Раскрашенный холст стал центром Вселенной.
Здесь, в мастерской художника, лежал Город, разрушенный и возведенный заново, затопленный и восставший в новом великолепии. Не столько переживание красоты, сколько ощущение исследователя овладело Ричардом. Казалось, сделай шаг, и войдешь прямо в этот сияющий простор, а вокруг столпятся дома, разбегутся улицы. Даже булыжники на переднем плане расположились спокойно и гармонично: они не собирались в кучу, повинуясь, как жуки, внешнему побуждению, а хранили достоинство своего внутреннего лада. Множество деталей собралось в единство — формы и краски, камни, дома, собор, небо и невидимое солнце. Мир света, сам бывший всем и все в себе содержащий, накатил на него, приблизился вплотную. Эта картина двигалась вперед, а та, другая, уходила назад. Там полоумный хозяин и его спутники поглощались расстоянием, здесь Город сам поглощал расстояние. С перспективой на полотне все было в порядке, но ничто не рассыпалось, все оставалось в целостности, как будто дальние и ближние вещи пребывали одновременно в одной плоскости. Такова живопись.
Он глубоко вздохнул и тут же вспомнил одну из вчерашних фраз. Повернувшись к Джонатану, он сказал, по-прежнему не отрывая глаз от полотна:
— «Простое видение и ясное понимание»?
— Да, — отозвался Джонатан. — Могу поклясться, так оно и есть. Неудивительно, что Саймону не понравилось.
Ричард больше не мог смотреть на это сияние. Теперь он понимал картину даже лучше Джонатана. Во-первых, он не писал ее и потому мог смотреть непредвзято, а во-вторых, после встречи с Лестер он, сам того не подозревая, принял посвящение, приобщился к этому духовному миру. Он подошел к окну и поглядел вниз. Серый октябрьский денек ничем не напоминал сияющего света на полотне, но глазам Ричарда, все еще ослепленным блеском картины, скопление реальных серых домов показалось осиянным тем же нездешним светом. Это был их собственный, внутренний свет. На картине, лежащей за окном, солнце еще не встало, но все было проникнуто таким напряженным ожиданием, что если не появится обычное, знакомое солнце, то какое-то другое, еще более великое светило прорвется сквозь тучи, заполонившие настоящее небо. Мир за окном словно подшучивал над Ричардом, то обещая стать прообразом картины, то объявляя себя оригиналом, с которого она написана.
Он все еще смотрел в окно, когда сзади, в комнате, что-то звякнуло. Даже не успев повернуться, Ричард почувствовал, как пол под ним задрожал, а звяканье волной прокатилось по всей мастерской. Но вещи только чуть вздрогнули и сразу успокоились. Это продолжалось не долее мгновения, просто какое-то бесконечно малое колебание родилось глубоко в недрах земли и передалось всем ее обитателям. Ричарду показалось, что в небе словно дрогнули веки, облака на миг разошлись и сразу сомкнулись вновь. Он не заметил солнечного луча, но крыши и трубы домов сверкнули то ли отраженным светом, то ли сами по себе. За окном было все то же пасмурное утро, но Ричард воспрял сердцем. Он больше не сомневался в Лестер, потому что мелькнувший свет помог ощутить ее новую жизнь. Она жила — вот и все; и он, по милости Божией, тоже.
Он подумал над последней фразой. Она казалась странной, и вместе с тем привычной. В ту секунду он еще не понял, что навсегда изменил своему агностицизму ради того, что Джонатан называл верой, наоборот, ему даже показалось, будто его хваленый агностицизм поздоровел и окреп. Легким танцевальным движением он отвернулся от окна, увидел Джонатана, застывшего с недовольным выражением перед своим полотном, и падающий со стола серебряный карандаш. Он подошел, подобрал карандаш и хотел уже заговорить с Джонатаном, но тот опередил его.
— Ричард, она ведь другая, — сдавленно произнес художник.
— Другая? — переспросил Ричард. — Что значит — другая?
— Ты знаешь, я — хороший художник, — продолжал Джонатан так просто, что в его замечании не было и намека на бахвальство, — но эта работа слишком хороша для меня. Она просто не по мне. Я никогда, понимаешь; никогда не смогу написать такое.
Ричард взглянул на картину. Но его взгляд любителя не уловил различия, о котором говорил Джонатан. Вроде бы образы действительно стали отчетливее, масса света, раньше просто подавлявшая зрителя, теперь была организована точнее, монолитное единство превратилось в единство множества — но так ли это на самом деле или только кажется ему, он не мог бы утверждать наверняка.
— Ты же — мастер, — только и сказал он. — А в чем, по-твоему, разница?
Джонатан не ответил на вопрос. Он заговорил тихо, словно опасаясь собственной картины.
— Если вещи реально существуют, то почему бы реально не существовать цветам и краскам? Им просто не хватает материальности, не хватает уверенности в собственном бытии. Разве нет? Я ведь именно это и хотел сделать, потому что я так вижу. Если есть мир, чьи краски живут сами по себе, то на этой картине он и есть. Но если так…
— Если так, если так! — перебил Ричард. — Ну что ты заладил? Нас никто не делал, и поэтому не может переделать. Мы не жуки, и жуками не станем, сколько бы они ни ухмылялись друг другу в своих норах. Твои «простое видение и ясное понимание» против этого. А мое «ясное понимание» сто раз подсказывало мне, что Лестер не любит ждать. Так что я лучше постараюсь не раздражать ее понапрасну.
— А она ждет? — спросил Джонатан, улыбаясь словам друга.
— Не могу утверждать наверняка, но постараюсь как-нибудь выяснить, — сказал Ричард. — Давай сделаем что-нибудь. Хотя бы просто понаблюдаем. А то пойдем на Хайгейт и посмотрим на Бетти. Или подразним леди Уоллингфорд. А еще можно попробовать полюбить Саймона, он любит любовь. Идем, человече, — он отступил на шаг и махнул рукой в сторону Хайгейта. — Дайте им Цель, джентльмены. И пей до дна! Идем. Тебе никогда не приходилось видеть Лестер во гневе? «О, как прекрасны ее упреки…» Но, честное слово, не стоит делать их чересчур прекрасными.
Он подхватил шляпу. Джонатан сказал:
— Я чувствую себя силуэтом с собственной картины.
Хорошо. Идем. Поймаем такси, доедем до Хайгейта, а там видно будет. Я только не понимаю, зачем.