Откинулся на спинку стула и с улыбкой подумал по-русски: «Набрался я!»
…Когда воротимся мы в Портленд…
— О-о-о! Это специально для нашего гостя, — крикнули из угла, прервав все более громкую и горячую беседу «по душам».
Виктор расхохотался вместе с остальными.
…Когда воротимся мы в Портленд,
Клянусь, я сам взбегу на плаху…
— Не надо, Смит, лучше оставайся у нас. Мы с Зоологом тут работенку тебе подыщем!
Автор реплики принялся перебирать варианты занятий, которые стоит предложить гостю. В игру включились и другие участники застолья.
Виктор смеялся дольше других: слово «подыщем» казалось непереносимо, тягостно уморительным. Он совсем обессилел от смеха.
Больше почти не пил. Кажется, Георгий следил, чтобы англичанину не наливали.
— Жора, объясни, почему тебя все зовут Зоологом?
— Разве ты не видишь, в каком зверинце мне приходится работать?
Георгий ответил нарочито громко, чтобы слышали сотрудники. Сотрудники не замедлили с возмущенной реакцией.
— Не верьте ему, Виктор!
— У него тачка из зоосада сбежала — вот и Зоолог.
— Тачка сбежала из зоосада? — произнес Виктор почти по слогам и в отчаянии признался: — Я не понимаю.
— Еще бы! Это так не расскажешь! Это надо видеть!
— Что?!
— Да ладно. Я тебе сейчас нарисую. Хотя… Слушай, Жених, у меня там фотография валяется, под клавой. Ну, та самая, ты помнишь? Принеси, а?
Спустя несколько минут напряженных поисков, которые велись силами всей лаборатории и благополучно завершились не под клавиатурой компьютера, а на приборной доске древнего на вид тренажера, Виктор держал в руках простенький любительский снимок. На снимке Георгий вальяжно опирался о капот своей машины.
— Смотри!
Он постучал пальцем в районе номерного знака своего транспортного средства. Знак гласил: «с 300 ад 99».
Георгий заметил, что Виктор все равно не понимает.
— Вот, читай: «зоо — ад». Или так: «зоосад».
Виктор снова расхохотался вместе со всей компанией.
— Здорово! — признал он. Изобретательность такого нестандартного прочтения его просто поразила.
…И в день восьмой, в какое-то мгновенье
Она явилась из ночных огней…
— Алькина любимая песня! Все-таки, ребята, скучновато сидим без наших женщин!
— Уже соскучился? Ну потерпи. Через два часа домой пойдешь…
— Я не про жену. — Взрыв хохота. — И заметьте, даже не про любовницу. Я вообще — про наших девчонок! Мне Сонечки не хватает… А Марина?!
…Все позабыв: и радости, и муки,
Он двери распихнул в свое, жилье
И целовал обветренные руки
И старенькие туфельки ее;
И тени их качались на пороге…
Напротив Виктора за столом сидел тот самый молодой человек, к которому прочно прилипла кличка Жених. Тот был бледен и говорлив. Он то принимался хохотать громче всех и сыпать отменными, слишком тонкими для разгулявшейся компании остротами, то затихал, мрачнел, уходил в себя. Виктор по-хорошему позавидовал ему: раз парень так глубоко переживает предстоящую перемену в жизни, так горько оплакивает свою свободу, значит, уверен в выборе, значит, всерьез готовится прожить со своей избранницей долгие и долгие годы.
…С ревом приближается земля,
Мой «Фантом» не слушает руля…
Виктор продолжал петь, смеяться, бросать реплики, от которых покатывались все, кто их слышал. Но в глубине души, отпущенное на свободу, все явственнее ворочалось тоскливое, сосущее чувство. У чувства было имя, но Виктор не мог вспомнить, что означает это простое слово родного ему языка. Имя походило на название того озера в Шотландии, где живет потерявшееся во времени и пространстве чудовище. «Лох-Несс — лонлинесс». Виктор чувствовал себя таким же потерянным, неприкаянным, как несчастное чудовище, у него тоже никого и ничего не осталось на этом свете: ни дома, ни близких.
Мать и отец давно в могиле.
Виктор был единственным и поздним ребенком. Когда он праздновал совершеннолетие, отцу стукнуло шестьдесят пять. Л через четыре года тот умер от инсульта, не перенеся скуки жизни на пенсии и жаркого климата страны, по которой решил попутешествовать.
Когда Виктору было около тридцати, умерла и мать. Она долго угасала от сердечного заболевания. Сын каждый день навещал ее в дорогой — он тратил на лечение матери почти все, что зарабатывал, — клинике, стараясь развлечь и ободрить, но она все-таки умерла. Он не скрывал слез, когда мать прощалась с ним. Только вот сложилось так, что прощалась она не единожды: мать каждый раз всерьез говорила о скорой смерти, если состояние ее ухудшалось, и каждый раз Виктор верил, что он — действительно последний. Тот год остался в памяти как самый кромешный в его жизни. Когда мать отмучилась, у него уже не осталось живой боли и слез — только ясное сознание, что теперь он — совсем один. С Люси он к тому времени уже разошелся.
Виктору вдруг ярко, живо вспомнилась Люси: смеющаяся, красные от холода щеки, светло-рыженькие колечки волос, трогательно мокрые от снега и пота, выбиваются из-под лыжной шапочки. Она все время падала на простейшей горнолыжной трассе для Начинающих. Виктор поднимал ее обеими руками, каждый раз с удовольствием нащупывая холодное обручальное колечко на ее пальце, покрытом пушистым снегом. Все заканчивалось очередным долгим и нежным поцелуем в губы — вначале прохладные, а потом горячие, — и в рыжие веснушки на белой коже, и в мокрый, как у щенка, нос, и ее нежными ладонями на его затылке… Недолгое время, когда им обоим казалось, — Виктор точно знал: обоим! — что они любят друг друга.
Скоро выяснилось, что у девочки из ирландской деревни и молодого, перспективного лондонского журналиста разные интересы и привычки и разные представления о счастье. Впереди их ждали несколько лет равнодушного сосуществования.
Люси довольно быстро приспособилась, а Виктору так не хватало искреннего, теплого чувства их медового месяца, что семейная жизнь стала, наконец, невыносимо его раздражать. Расстались не просто недовольные друг другом — с ненавистью, почти врагами. Хорошо, что Люси хватило ума, а вернее, эгоизма не родить детей!
Его старики так и не дожили до внуков…
Расстроенный воспоминаниями, Виктор провел рукой по лицу и внезапно осознал, что сидит, низко склонившись над тарелкой с остатками закуски, левая рука, подпирающая лоб, кренится, как Пизанская башня, звук гитары и нестройные голоса по-прежнему тихо журчат рядом, как бы обтекая захмелевшего гостя.
Виктор по привычке посмотрел на всю сцену со стороны. Сцена выглядела позорной. В голове прояснилось.