Джулия Барнс точно призрак возникла в дверях моего кабинета незадолго до ленча. Постучала.
— Я не вовремя?
Я жестом предложил ей садиться. Она закрыла за собой дверь — неразумная показуха. Теперь все заинтересуются. В нашем маленьком мирке шепоток закрываемой двери звучит разрывами канонады. Люди вокруг навострят уши.
— В чем дело, дружок?
— Я вам когда-нибудь говорила, что мои родители венгры?
Должен признать, такое начало неотложного разговора меня заинтриговало.
— Моя девичья фамилия Телеки.
— Звучит благородно!
Она отвернулась, волосы упали ей на лоб, и она рассмеялась.
— К тому же в Ютике, ни больше ни меньше.
Я понятия не имел о ее родне, но когда Джулия про нее сказала, увидел в ее взгляде прославленный венгерский пессимизм.
— Ваша родня, насколько я знаю, тоже из тех краев.
— Верно. Польские евреи из Галиции. Подданные Габсбургов. — Достав сигарету, я забросил ноги на стол. — Не Телеки, конечно, но один из моих предков ставил перед фамилией «фон». Так тебя генеалогия сегодня беспокоит?
— Пожалуйста, не считайте меня сумасшедшей, — прокашлявшись, она понизила голос, хотя закрыла перед этим дверь. — Ремшнейдер оцифровал пленки из Румынии.
Похоже, это не моя проблема. Она что, пытается подсидеть Ремшнейдера? И в своей мелкой интрижке за чужое место хочет заручиться моим содействием? Тогда она обратилась не по адресу.
— И что с того?
Оперев локоть о стол, она опустила голову, словно шептала через решетку в тюремной стене.
— Нет никакого румынского интервью. Для румынского интервью нет даже бюджета. А без раскладки по бюджету нет и монтажера. Так почему же он оцифровывает?
Я не сумел понять, как это меня касается, если не считать смутной связи с прочими румынскими проблемами, но все равно испытал укол нервозности, будто по неведомым причинам эта информация очень важна.
— Ты уверена, что нет информации по бюджету? Должна быть.
Тут она, кажется, взяла себя в руки: села на стуле прямее и говорить стала чуть громче. В моем тоне она, очевидно, уловила сомнение, а большего мне и не требовалось.
— Я не дура, Остин. Я совершенно уверена. Нет никакого бюджета. Но дело вообще не в этом.
— А почему ты так встревожена, можно спросить?
Она залилась краской, и мне стало ее жалко. Она неделю не спала из-за того ролика с клоуном на родео, ей нужно пойти домой и отдохнуть. По моему опыту, в нашем деле бессонница — самое верное средство загубить карьеру.
Джулия словно бы собиралась с мыслями. Она талантливый монтажер и хороший человек, но и у нее есть свои пунктики. Например, она первой бросается обвинять ближних в сексизме. Я себя сексистом не считаю, хотя в прошлом меня в нем обвиняли, и без острой необходимости мне не хочется подставляться. Но ее странный пыл просто наталкивал на подозрения. Я порылся в бумагах на столе, ища пепельницу, а Джулии давая минуту передышки.
— Вот почему это важно. — Она вздохнула. — Те пленки прибыли из Румынии, хотя мы их не ждали. Наш ассистент продюсера пропала в Румынии. Насколько нам известно, она, возможно, мертва. Ладно. Это мы знаем. И вдруг Миггисон отдает мне пленки на хранение, а потом я узнаю, что их ни с того ни с сего забрали из моей монтажной и передали другому монтажеру, который не вправе их трогать, и этот монтажер их оцифровывает, словно они нужны нам для материала, хотя, как нам обоим известно, никакого сюжета не будет, и ничего на этих пленках все равно использовать нельзя. Поэтому еще раз спрашиваю: зачем, черт побери, он их оцифровывает? Почему мы не отдаем их прямо в полицию?
Что-то разумное в ее словах было, хотя логика попыток увязать две разнородные проблемы хромала. Насколько все мы знали, эти пленки могла снять какая-то другая группа нашей сети — для «Вечерних новостей» или «Восхода», и к нам они попали по ошибке. Я понятия не имел, с чего это другой монтажер пожелал их оцифровывать, но едва ли тут есть нечто зловещее.
— Если ты говоришь, что между Эвангелиной Харкер и этими пленками есть какая-то связь, мне бы очень хотелось видеть доказательства.
Тут она почти снисходительно качнула головой, голосу нее стал еще чуточку громче:
— А как быть с фамилией? Олестру? Разве Локайер не сказал, что именно так звали человека, на которого собиралась выйти Эвангелина. Или это не считается? Или я сошла с ума?
Настроение у меня начало портиться, а это вредно для давления. Сбросив ноги со стола, я сел прямо. Фамилия меня встревожит, но ведь сама по себе она не являлась доказательством.
— Еще что-нибудь, милочка? — С моей точки зрения, разговор был закончен.
Она отодвинула бумаги у меня на столе.
— Вы не слушаете меня, Остин. Пленки прибыли из Трансильвании.
Я уставился на нее с неприкрытым изумлением. А ведь это одна из умнейших монтажеров у нас на этаже. Это восходящая звезда или была ею до сего момента. А после, поняв, что происходит, я расхохотался. Она меня поддела.
— О Боже! — Слезы покатились у меня по щекам. — Господи Иисусе!
Слава богу, она тоже рассмеялась. Мы смеялись и смеялись. Мы всхлипывали. Она хлопнула ладонью по столу. На нас напали видеовампиры. Я позвал в офис Пич, и моя секретарша тоже покатилась со смеху. Так хорошо я себя целую вечность не чувствовал. Смех — величайшая форма свободы. Своеобразно, конечно, но счастливый костюм себя оправдал. А к тому времени, когда Джулия ушла, в ее взгляд вернулась венгерская тьма, и мне не хотелось знать почему.
Сама не зная как, Джулия Барнс попала из одного залитого ярким светом кабинета в другой такой же, из разговора с одним корреспондентом в разговор с другим корреспондентом, думая при этом, что ее очередной продюсер, наверное, уже вернулась в монтажную и ждет, и ее нисколько не интересуют проблемы с Харкер, разве что как сплетня, как полезная информация о невзгодах другой команды. За сплетню она получит поблажку, но небольшую. Неудачно и то, что с этим продюсером она раньше не работала, но ходят слухи о ее вспыльчивости и ужасных привычках в работе. Но от корреспондентов просто так не сбегают. Если они хотят поговорить, с ними приходится разговаривать.
Эд Принц, бывший уже не одно десятилетие коллегой Остина, машет ей заходить, а после жестом указывает закрыть дверь. Джулия неохотно подчиняется.