С тех пор я виделся с Эвангелиной дважды, и оба раза ее близость сказывалась целительно. Будь я глупее, назвал бы это чувство любовью; возможно, это чувство сродни тому, какое испытывает к дочери отец. Но сегодня ее что-то задержало, и мне самому пришлось разбираться с чумной крысой Биверсом. Но не стоит брюзжать. Сейчас на все есть причина. Нас подхватило ветром катастрофы, план которой задуман кем-то, кто желает нам зла. Боб Роджерс винит во всем сеть, но он ошибается. Это уже далеко не интриги администрации. Таково мое убеждение. Бред Принца не просто тревожит. Он — марш армий в планах нашего врага, и в нем содержится ключ к сути происходящего. То же относится к беседе, которая только что состоялась у меня с Биверсом. Вспоминая ее, я уже вижу наметки того, что не давало мне покоя с того самого момента, как пытался покончить с собой жених Эвангелины. Биверс мне, возможно, и не нравится, но тем не менее я у него в долгу, ведь он пролил свет на одну из причин моего смутного беспокойства. Это названия. Болезнь передается через названия. Но я забегаю вперед.
Он явился минута в минуту, ровно в одиннадцать. Я раздраженно поднял глаза, и на пороге, где секунду назад не было никого, стоял посетитель. В этот момент Пич сообщила, что Эвангелина Харкер задержится. Неожиданный визит к врачу, что-то связанное с ее будущим мужем. Я пишу об этом потому, что новость произвела внезапную перемену в моем посетителе. Биверс оживился. Иначе я назвать это не могу. Его обычная поза интеллектуального лентяя с манерами (под футболкой выпирает живот, коленки едва не стукаются друг о друга, при его фирменной шаркающей походке) внезапно обрела жесткость. Похоже, в слизняке все-таки есть кости.
— Чем могу вам помочь, молодой человек?
Он сел на мой диван. С тем же успехом мог бы встать перед столом, сложив руки, но предпочел скрестить ноги, будто планировал тут задержаться. Такое поведение вкупе с внезапным предчувствием, что у него есть мотив иной, нежели желание получить лучшее место, лишь усилило мою антипатию. Он заговорил про Эвангелину.
— Мы добрые друзья, знаете ли.
— Мне это кажется маловероятным.
— Не-разлей-вода. Она, Иэн и я были неразлучны. Иэна, конечно, уже нет с нами.
Я решил не произносить пустых фраз, как молча отослал бы бутылку скисшего вина, и обошелся без комментариев.
Ему явно было не по себе. Я ждал, не собираясь умалять его страданий. Наконец он собрался с духом задать крайне странный вопрос:
— Вам известно, мистер Тротта, сколько человек умерло насильственной смертью лишь в начале прошлого века?
— Я вас не понимаю.
— А мне кажется, понимаете.
Это был и не вопрос вовсе, а угроза, переданная преступником через этого человека.
— Я бы предположил, десятки миллионов. Почему вы спросили?
— Сто восемьдесят семь миллионов, если быть точным.
— Вы специалист по истории?
— Скоро им стану.
— Вы об этом хотели поговорить?
— Отчасти. — Он вытянул ноги. — Кое-кто желает с вами встретиться, — сказало это жалкое ничтожество, вставая и закрывая дверь в мой кабинет. Пич смотрела из-за своего стола с серьезным сомнением, словно Стимсон Биверс мог взорваться как бомба и разнести нас всех на куски.
— Вот как?
— Мне нет нужды называть его имя. Ваш коллега вам рассказал. И Эвангелина Харкер, возможно, тоже.
— Я понятия не имею, о чем вы говорите.
Его улыбка напугала меня так, что не описать словами. В ней был намек на немыслимое. Биверс всегда был бледным, как отражение луны в луже у мусорного бака, а еще лысым в свои молодые годы, и глаза его мне всегда казались рыбьими, переменчивыми и неприспособленными к солнечному свету. Но это еще нормальные человеческие черты, последствия неудачной генетики. Поразившее меня в той беседе было много необычнее. На первый взгляд его внешность улучшилась. Он выглядел крепче, собраннее и менее болезненным, но, присмотревшись внимательнее, я заметил и другие перемены. Например, насколько я помнил, вены у него на висках так раньше не выступали, а теперь поднимались буграми и выступами. Некогда выпученные глаза запали и подернулись сеточкой красных нитей, словно он неделю не спал. И самое мерзкое, самое необъяснимое — зубы у него начали темнеть. Сперва я подумал об отравлении свинцом. Я как-то делал сюжет про городок в Мэриленде, где вода была загрязнена промышленными отходами и где у детей были пятна на зубах. Но тут было много хуже. Эмаль у него начала приобретать сине-серый оттенок.
— Много времени я у вас не займу, — сказал он, — но мне потребуется несколько минут, чтобы объяснить ситуацию. Мой хозяин просит один и только один раз…
— Боб Роджерс.
Он растянул губы в гадкой синеватой ухмылке.
— Нет, сэр.
— Кто тогда? Назовите его имя.
Глаза-щелочки еще больше сузились.
— Важно не его имя. Важны другие имена, которые он произносит, имена, которые вы слышали.
Такая наглость многое проясняла.
— Продолжайте.
— Ваш коллега из соседнего кабинета встречался с моим хозяином и пожал плоды, о которых вы едва можете мечтать.
Я рассмеялся ему в лицо.
— Надо полагать, вы говорите о безумии. Но эту награду он получил при рождении.
— Я любил ваш юмор в семидесятых и восьмидесятых, когда у программы еще были настоящие рейтинги, но сейчас по вашим глазам вижу, что вы восприняли истинную весть. Вы слышали голос. Он уже несколько месяцев шепчет тут на нашем этаже. Вы слышали его и хотите услышать еще. И я знаю того, кто может вам это дать. Я его проводник.
Мне вспомнился архаичный жест, когда-то свойственный моему отцу. Он плевал при упоминании определенных людей, например, сенатора Бертона Уиллера [17] . Мне захотелось плюнуть, но по этой эмоции можно будет прочесть истину как по кишкам, поэтому усилием воли я воздержался.
— Меня это не интересует, — ответил я.
Стимсон Биверс встал.
— Все на стадии подготовки. Уже через несколько дней вы осознаете, что сегодня сделали выбор. У вас был шанс либо получить выгоду, либо стать нашим орудием. Получить выгоду означает впервые увидеть мир таким, какой он есть. Но вы сделали иной выбор, предпочли стать орудием, а это означает… ну… лишь роль шестеренки в нашей миссии.
Наконец он дал мне то, чего я так долго ждал, — проговорился о намерениях преступника.