Чародейка она, моя Сельга. Не зря с ней даже мудрые волхвы говорят на равных, а старейшины ее слушают. Велень, злой языком, как крапива, сказал как-то, а ну, мол, Кутря, напомни мне, кто у вас в избе князь, что-то я запамятовал? До сих пор помню его ехидные слова…
Все так… Но, обратно сказать, всегда знал и до сих пор знаю, потеряю ее — и сам себе уже буду не нужен, ни жизнь будет не нужна, ни почет. Я так рассуждаю: когда двое вместе — кто-то один всегда любит крепче, даже в лесу двух одинаковых пеньков не найти. А второму, значит, больше терпеть. Так суждено, значит, если вдвоем…
Сельга моя…
Она глянула на меня лукаво. Тряхнула темной волной волос, прихваченной поверху оберегом-повязкой собственной вышивки. Прищурилась, словно прицеливаясь из лука.
— Чего ты вдруг взволновался-то, князь?
— За тебя, княгиня, — честно ответил я.
— А когда ты Весю в кусты манил, что тогда было? Не волновался?
— Да не было же ничего! — тут же оправдался я.
— Неужто?
— Да точно тебе говорю…
— Я знаю, что не было… — многозначительно сказала она.
Конечно, кудесница… Чтобы скрыть краску смущения на щеках, я притянул ее за плечи к себе, зарылся носом в густые, пахнущие медвяными травами волосы.
— Я его понять хочу, Федора, — серьезно сказала она через некоторое время.
— Новое дело, чего его понимать? — отозвался я. — Ходит, про бога своего рассказывает, клятву тому исполняет, чего непонятного?
— В Федоре, конечно, ничего непонятного нет, — сказала она. — Он глуп.
— Как так? — удивился я от неожиданности. — Вон он как красиво слова плетет, все заслушались…
— Плести он умеет. А все равно глупый, — подтвердила Сельга. — Понимаешь, есть люди, что мыслью, как соколом, стремятся взлететь повыше, чтоб увидеть дальше. А этот сел на трухлявый пень, как ворона, и думает, что смотрит вдаль. Вдолбили ему в голову одну мысль, и ничего другого, кроме нее, он уже не понимает. Значит, глуп!
Сравнение с вороной меня позабавило. Я и сам его так же сравнивал. Хотя иногда я не мог понять ее слов, даже и не пытался. На то она и видящая, что все по-другому видит, смотрит, как сквозь землю и через тучи. Чего пенять, знал об этом, когда брал ее за себя. Догадывался, каково будет мужу при такой бабе. Теперь хлебай не хочу…
— Мне другое интересно, что у него за плечами да за спиной, — продолжила она.
— А что там? — озаботился я.
— Сила за ним, я чувствую. Не наша сила, другая…
— Черная сила? — нахмурился я. Правы, значит, мудрые старики в своих постоянных предупреждениях.
— Нет, не черная. Но другая. Большая.
— Так это бог его, надо думать, — догадался я. — Он у него за плечами и за спиной.
— Я про это и говорю. Его бога Христа я и хочу через него увидеть. Как из большой слабости вырастает большая сила?
Нет, я опять не понял. Но я тоже решил про себя присмотреться к нему внимательнее. Зачем он здесь, чего хочет и о чем умышляет?
Я — князь, я должен знать, от какой напасти защищать род.
Сельга знала: стоит ей сказать слово — и бродяга Федор, Христов раб, снова отправится по реке. Добро если уплывет по чести, свободным и с веслом в руке. А то, к радости Водяного Старика, может отправиться и спутанным с головы до ног, каким нашли. Уж тогда вредный старик позабавится над ним вволю, прежде чем утащить к себе в глубину, он любит такие подарки.
Сельга даже понимала, рано или поздно ей придется сказать это петушиное слово, пробуждающее родичей к действу. Но медлила.
Федор был ей интересен. Нет, не лицом, не плодородной силой, как решили бы языкастые бабы, которым все одно, о кого тесать языки. По-другому он ее интересовал, как, бывает, завораживает все новое и незнакомое. Его сказки о дальних странах, где она никогда не была и, наверное, уже не будет, тревожили ее даже во сне. Словно сонный дух Баюнок тоже слушал бывалого человека и собирал себе в котомку кусочки его причудливых россказней. Потом показывал ей…
Среди родичей тоже попадались бывалые люди, тот же Кутря по молодости долго бродил по просторам Яви, скитался под чужим небом в ошейнике раба, а потом и с мечом в руке. Но он не умел так красно рассказывать. Никто не умел. Их сказки были простые, пришли — ушли, набежали — рубились, взяли столько-то, а это — выпили и съели… Федор умел рассказать про дальних, чужих людей по-другому, когда словно видишь их перед собой, начинаешь понимать их непохожую жизнь…
Сестра, называл он ее все чаще и чаще, играя выразительными глазами. Вроде бы увлекаясь, не думая о том, куда ведет язык. Брат, сестра — так он иногда по-своему обращался к людям.
Нашелся, значит, названый братик… Она скоро одернула его, сказала строго — родство, если оно не кровное, заслужить надо. А просто так, по-пустому, мужику не пристало рассыпать слова, как горох из прорехи.
Понял, больше не набивался в братья. Но глаза шапкой не прикроешь. Глазами ее так бы и съел, конечно… Смотрел, провожал взглядом…
Нет, лукавить нечего, Сельгу волновал его взгляд. Треножил, точнее сказать. Пожалуй, думала она потом, спустя много времени, Федор был первым из мужиков, на кого она обратила внимание после Кутри. Увлек он ее, зацепил красными речами и черными глазами. До этого и не смотрела на других как на мужиков, князь ее — один свет в окошке… Что скрывать, и это было: заинтересовал чужак, нацепил. Не зря Кутря надувался на пришлого, как мышь на клеть. Тоже, значит, почуял…
И Федор понимал ее интерес. Одно он не понимал — на каком тоненьком волоске висел своим тощим телом. Воспринял ее внимание только по-своему, по-мужски, именно так, как мужики всегда толкуют женский интерес к ним. Явно тянулся к ней нижней головой, хотел ее, накрепко сжимая зубы, она это хорошо чувствовала. Хотя и скрывал тягу семени от других и, похоже, от самого себя. Сельга не встречала раньше такого, но, похоже, их бог Иисус держал своих рабов и за вторую, нижнюю голову, заставляя их любить только себя.
Любовь… Красивое слово. Федор часто повторял это слово. Мол, любить надо людей, жалеть их, как Христос жалел. Задумаешься, конечно… Нет, любовь — слово красивое, спорить нечего. Но дикое какое-то, будто ненастоящее.
На словах у Федора вроде правильно, рассуждала она, а как на деле получится? Конечно, жизнь в Яви жестокая, неумолимые перекаты судьбы перемалывают всех по-своему, кровь течет, словно дождь на землю. Боги себя никогда не щадят и с людей спрашивают. А Христос, значит, по словам Федора, решил сделать эту жизнь лучше… Только сделает ли? Себя не пощадил, а других пожалеет?
Что-то во всем этом есть неправильное… Сельга никак не могла до конца уцепить эту мысль, не давалась она, чужой был бог, непонятный. Растерянным, грустным, с печальными большими глазами почему-то представлялся он ей. Именно растерянным, смятым и отчаявшимся в своих начинаниях еще при жизни… Больше она ничего про него не видела. Одно понимала: когда себя не жалеешь, остальных тоже перестаешь жалеть в скором времени, такими созданы и люди, и боги…