Тут и баба Шешня подоспела со своим звонкоголосым подарком.
Что тут теперь судить, чей он? Все одно родич, ученик и наследник потаенных знаний, которые передают волхвы от поколения к поколению, перенося их из прошлого в будущее, подумал мимоходом Ратень. Старый Олесь сгорел, а молодой Сваня в скором времени народился на свет — это ли не знак свыше? Чье семя легло в основу — это еще полдела, чей дух семя направил — вот что важно!
Задумавшись об этом, Ратень привычно вспомнил про Сельгу. Сам не заметил, как перетек мыслями на тайную свою любовь. Не одна весна уже миновала, казалось бы, угомониться пора, перестать облизываться, как на позавчерашнюю сметану. А все равно щемит в груди, как подумается о ней. И больно, и сладко от этой боли. Не знаешь уж, смеяться или плакать над тем. Он — бывалый, опытный, когда-то ходивший в дружинниках у самого князя Добружа, теперь — вещий волхв рода, сохнет по чужой девке, словно безбородый юнец. И избавиться не может от этого наваждения, вот ведь какая штука…
Ратень почесал давний шрам поперек лица, всегда зудящий у него при волнении, начал шумно втягивать воздух сквозь стиснутые зубы, заполняя грудь до самого низа. Еще старый Олесь учил — так, успокаивая дыхание, можно и себя успокоить…
Успокоился наконец. Отогнал вредину. Что можно мужикам — волхвам неуместно. Волхвы баб только по делу полощут, когда нужно заронить в волосатую пашню семечко новой жизни. А просто так с ними не катаются, не расходуют живу-силу на баловство, она на иное нужна. Ратень перетек мыслями на нужные дела и совсем успокоился, Только глубоко внутри остался тлеть маленький, саднящий огонек несбывшегося. Последним усилием воли он заставил себя не думать о ней, очистил голову, отпустив мысли по течению Реки Времени…
Просто наблюдал, как Тутя и Сваня, большой и малый, вместе возятся по хозяйству.
Парнишка был совсем еще крошечным, баба Шешня быстро избавилась от него. Надоел, что ли? С нее станется…
Парень оказался смышленым. Волхвы уже начали понемногу обучать его древнему письму-глаголице и десятичному счету. До чарных таинств, до волшебных обрядов дело, понятно, не доходило, мал еще, но и это не за горами. Сваня уже разбирал по именам всех старших богов, с удовольствием слушал про их свершения. С ним, Ратнем, разговаривал голосом, а с Тутей-молчальником они иной раз и так понимали друг друга, общаясь взглядами и прикосновениями. Иной взрослый так не поймет, как он, радовался Ратень. Похоже, скрытому, беззвучному языку волхвов долго учить мальчишечку не придется. Вот и сейчас, видел он, щуплый Тутя только посмотрел на него, и мальчонка мигом соскочил с места, побежал к родниковому срубу, зачерпнул воды берестяным ковшом. Играя, отвлекся, сунул ручонки в ледяную струю, залился счастливым смехом, радуясь искрящимся брызгам. Потом вспомнил о поручении, снова схватился за ковш, побежал, бережно неся воду двумя руками.
И упал.
Стрела ударила парнишку точно под сердце, проткнула щуплое тельце, вышла из спины хищным окровавленным жалом… Покатился по траве берестяной ковшик, разлилась чистая вода по земле, сверкнула каплями и погасла… Это Ратень увидел ясно, отчетливо, во всех мельчайших подробностях, словно Дажьбог нарочно на несколько мгновений придержал коло времени от вращения своими огромными, жилистыми руками…
* * *
Ратень не успел заметить, откуда на святой поляне появились талы. Показалось ему — отовсюду. Словно из-под земли выросли, из травы поднялись, с деревьев попрыгали.
Только что было тихо, обычно вокруг, лист единый не шелохнулся, хвоинка не колебалась, ни одна птица не прервала привычного щебетания. И вдруг, сразу, в единый миг поляна наполнилась визгом, гомоном и подвывающими, словно волчий рык, криками. Охотники талов, числом, наверное, около трех десятков, сразу заполонили капище. Скалили зубы, хватали, тащили, что подворачивалось под руку. Все одеты в мохнатые, лоснящиеся от жира шкуры, с тонкими копьями, маленькими круглыми щитами, с костяным топорами и деревянными дубинами-палицами, из которых торчали звериные клыки. Проворные, низкорослые, угрожающе раскрашенные черными, зелеными и красными полосами по смуглым лицам, они, как бестелесные бесы, сновали сразу всюду…
Потом Ратень понял, что Сваню убили сразу, как бесполезного несмышленыша. Его самого и Тутю талы захотели захватить живьем. Вот уж воистину лесной народ, как звери живут, лес их и за людей не считает, даже не опасается, потом думал Ратень. Ведь как подкрались, даже они, волхвы, ничего не почувствовали! Может, был бы жив старый Олесь, упредил бы, ведающий был старик, как есть вещий…
Впрочем, все мысли пришли к нему уже много спустя. А пока мыслей не было, ничего не было, только старая, казалось бы, давно уже забытая боевая ярость ударила в голову пенной, недобродившей сурицей. Виденье маленького Свани, пронзенного длинной стрелой, так и плясало перед глазами, разжигая сердце и туманя голову. Он почувствовал, как затряслись руки от бешеной, разрушающей ярости, как налился давний шрам густой кровью и ему стало нее равно, что будет с ним самим…
Краем глаза он еще заметил, как щуплый Тутя кинулся на охотников, пробиваясь к растянутому тельцу, неловко, но сильно оттолкнул одного, другого, почти добрался до мертвого. Тонкий, отчаянный, незнакомый крик птицей взметнулся ввысь, и Ратень вдруг понял, что слышит настоящий голос Тути-молчальника, которого не слышал уже давно.
Тутя не добежал до малого пару шагов. Упал под ударом талской палицы. Красную, яркую кровь на его белесом затылке Ратень точно заметил…
Встал Тутя или нет, он уже не видел. Несколько мало рослых талов повисли на нем, заваливая к земле, вцепившись в руки и ноги когтистыми пальцами или, может, зубами. Рычали, визжали от ярости, дышали прямо в лицо жирной и едкой вонью. Он распрямился, стряхнул их, но они опять навалились, еще большей кучей.
Но тело, как оказалось, помнило давнюю боевую науку. Само сообразило, без головы. Вместо того чтобы тягаться силой одному со многими, Ратень вдруг рванулся вперед, куда его тянули талы. Покатился по траве вместе с ними Придавил своей тяжестью одного, другого, так что хруст нули кости, ударил локтем в лицо третьего, четвертого и пятого столкнул лбами с глухим деревянным стуком.
Остальные сами рассеялись от него. Падать тоже надо уметь, учили его еще в юности дружинные отроки, ином валится на землю шлепком, как навозная лепешка из-под хвоста коровы, а воин падает всегда, как кошка или рысь с дерева. Те, сколько ни кувыркаются, все одно встают на четыре лапы, потому что следят за своим падением…
Воспользовавшись моментом, он вскочил на ноги. Талы, не ожидавшие отпора, бестолково суетились вокруг, подбадривали себя гортанными криками, но, похоже, и сами потерялись в своем числе. Никудышные воины, только мешают друг другу… Эта мысль промелькнула у Ратня молнией в другом, быстром уме, который всегда возникал внутри в момент жаркой, боевой работы.
Руки и ноги тем временем делали свое дело. Ратень ударил кого-то ногой в живот, сбил на землю, как жабу с пня, другого поймал за руку, вырвал палицу из тонкой кисти, раскрутил его за локоть вокруг себя, бросил на остальных. Те снова покатились на землю.