Во всей этой кутерьме Митька как бы не участвовал. Он бы и рад был толкнуть речь, но при любой попытке учить коллектив его немедленно и грубо посылали куда подальше. На любых сборищах, будь то «партия» Беринга или «партия» комиссара, его только терпели. Для тех и других он был прихвостнем приезжих немцев, которому нет ни прощения, ни оправдания, которого надо бы бить, но боязно…
Немцы действительно Митьку не забывали. Однажды его призвали даже не к Берингу, как обычно, а к Шпанбергу.
Капитан-лейтенант принял его в постели, и служилый впервые в жизни увидел человека, лежащего в колпаке и ночной рубашке. В изголовье располагался столик с множеством пузырьков и бутылочек, а под кроватью благоухал ночной горшок.
Некоторое время капитан-лейтенант стонал, жаловался на здоровье и ругал эту проклятую страну. Митька поддакивал и терпеливо ждал продолжения – не за этим же звали! Продолжение, конечно, последовало. Как оказалось, при всей тяжести заболевания, офицер старается быть в курсе того, что происходит на улице. А там идет бойкая торговля с камчадалами. То есть привозной товар обращается в пушнину. Среди этого товара есть и его, Шпанберга, доля, однако она невелика. У него есть кое-какие запасы, которые хорошо бы… помимо Беринга… Как бы это устроить… А то ведь скоро уезжать, а он тяжко болен…
– Да ничо, ваш-бродь, – успокоил немца служилый, – глядишь, и оклемаетесь. Чай, не впервой вам. Вон, в прошлом годе как расхворались, однако ж весной встали!
– Нихт! – почти испуганно вскрикнул немец. – Я есть зело кранк! Тот год быть больной мало!
– Лекарь-то чо сказывает, ваш-бродь? – из вежливости поинтересовался Митька.
– Вилим есть плохой лекарь! – раздраженно заявил Шпанберг. – Я говорить: здесь болеть и здесь, а он мне не верить! Он заставлять меня пить и есть всякий гадость! Он говорить есть сырой рыба, кислый ягода!
– Лекаря, оне такие, – согласился служилый. – Особливо ентот ваш Буцковский! Ему ж дай волю, враз выле… То бишь залечит – уморит, значится. Гоните вы его, ваш-бродь, в шею, не слушайте вовсе – уж как-нибудь сами справитесь!
– Да, ты говорить рихтих! Капитан Беринг верить мне, а не Буцковский! Он говорить, я ехать ин Большерецк, там ждать корабль!
– Вот это правильно, вот это – по-божески, – одобрил казак. – Почто больного человека мучить? В море-то, поди, знобливо да мокро. Когда ж поедете, ваш-бродь – по зиме иль летом?
– Я хотеть слышать твой совет, как лучше беречь мой здоровье.
«Ну конечно, – мысленно усмехнулся Митька, – без меня теперь никак!» Он закивал и заговорил доверительно-ласковым полушепотом:
– Дельно, ваш-бродь, дельно! Значится так: лучше б вам по весне на саночках прокатиться. Ну, ежели какой товар остался, дык с собой прихватите. А в Верхнем остроге вас Андрей Васильич встретит и пособит, коли надобно. Может статься, он вам для дел в Большерецке надежного человечка сосватает – от и ладненько будет. А?
– Гут! – сразу согласился немец. – Я ехать на собака!
– Езжайте, ваш-бродь! – уже обычным тоном сказал служилый. – Тока не тяните шибко – апрель месяц на дворе. Комиссару скажите, чтоб упряжки вам обеспечил да охрану дал.
– Я есть больной! Ты сам говорить с комиссар – передавать мой приказ!
– Я?! – изумился Митька. – Да он же меня с дерьмом съест!
– Комиссар кушать ты нет. Он слушать мой приказ!
– Ладно уж, ваш-бродь, займусь я вашим караваном, – махнул рукой служилый и хитро прищурился: – Тока… Вот уедете вы – может, и не свидимся… А должок, он платежом красен!
– Что говорить ты?! – искренне возмутился немец.
– Ну как же… Обещали ж мне за бат два рубли и прогонных полтинник, – напомнил казак. – Иль запамятовали, ваш-бродь?
– Скажи комиссару: я приказать давать ты два рубля и половина! – недовольно буркнул Шпанберг.
– Ну здрасте, ваш-бродь! – скривился Митька. – Вот Петров все бросит и станет мне деньги отсчитывать! Да он посмеется тока! Вы бы уж сами расстарались, а?
– Сейчас мой голова зело кранк, – сообщил немец. – Ты приходить послезавтра получать деньги!
– Э-э, ваш-бродь, мне ж седни надобно! – не отставал от больного казак. – Иль подыщите кого иного вас в дорогу собирать… Мне ж с людьми сговариваться надо, а как без денег? Без вина-то как?
– Гут, – тяжко вздохнул Шпанберг. – Ты приходить завтра за деньги.
– Не-е, ваш-бродь…
Препирались они еще долго – жадность капитан-лейтенанта была общеизвестна. Митька, правда, тоже оказался не лыком шит и в конце концов полтора рубля из него вытряс. Это была чистой воды халява, и ее требовалось обмыть, а уж потом заниматься делами.
В кабаке Митька увидел старого знакомого – в углу тихо сидел Михайло Смирный.
– Здрав будь, Михайло! – приветствовал его Митька. – На ловца и зверь бежит! Как жисть молодая?
– Да слава богу. Чо надо-та?
– Да вот, знаешь, думку про тебя думаю. Надо кому-то в Большерецк ехать, пока снег не стаял.
– Одному что ль?
– Не, с караваном. Груз шибко ценный доставить. Ты как, на собаках-то можешь?
– А то! – почти обиделся Смирный. – Сколь верст наезжено, и счесть не можно!
– Однако! – удивился Митька. – Ты ж, кажись, впервой на Камчатке?
– А чо, только здеся, что ль, на псах ездят? Я ж в Анадырске, считай, пять годов служил!
– В Анадырском остроге? – заинтересовался служилый. – Дык там, сказывают, больше на оленях ездят.
– Не, на собачках юкагирцы санки таскают да чухчи, которы сидячие, – объяснил Смирный.
– Так ты с юкагарами ездил?
– Какое там! – усмехнулся Михайло. – С чухчами!
– Погодь-ка… – задумался Митька. – Ведомо мне, что оленных чухчей замирить не могут, а сидячие, может, и платили б ясак, да они от острога далече. Верно?
– Ну, так.
– Чо «ну»?! Не возьму в толк, как ты с теми чухчами немирными на собаках катался!
– Эх, Митрий, почто допытываешься? – вздохнул Михайло. И вдруг выдал: – Я ж у чухчей, считай, три года в ясыре был!
– Ух ты-ы! – восхитился Митька. – Чо ж ранее не сказал?
– А чо не спросил?
– Кто ж знал-то! Как же тебя угораздило?
– Да так… Поехали малым числом к юкагирцам за рыбой, а тут они набежали. Робят, что со мной были, стрелами покололи, а меня арканом словили. Как вязать стали, я их малость поломал да побросал, а они пуще насели. Видать, шибко живым взять хотели. Ну, и повязали, конешно. В тундру завезли, в стойбище ихнее. И давай меня там огнем жечь да ножами колоть. Такие муки принял, вспомнить страшно… Опосля отступились и ясырем сделали. А чтоб я не сбег, еще дальше завезли – до самого моря. Там, значит, сидячим сродственникам в работу отдали. Так что и на собачках наездился, и по морю поплавал.