Марио Гарани, спешно закончив есть, прошел мимо их столика.

– Это командир авиационного полка,– сказала она, указав на него подбородком, когда он был уже на пороге двери.– У него, бедняги, обгорело лицо во время битвы за Лондон в сороковом году. Я знаю его, он живет в моем отеле... Вообще-то,– снова заговорила она, немного помолчав,– я не так уж сильно удивлена тем, что мир дрожит, поскольку я уже стала старой и от меня ушла любовь. А когда уходит любовь, она сразу покидает весь мир. Божество покинуло лишь меня одну.

Она взяла свои перчатки, свою сумку.

– Я ведь дала вам мой адрес? Отель «Ди Спанья»,– сказала она,– отсюда первая улица направо.

И она иронически улыбнулась.

– Красивое лицо,– вновь произнесла она, вставая, не подумав даже попросить, чтобы ей принесли счет.

Официант, который ее обслуживал, поглядел на Нино; тот отрицательно покачал головой и проследил взглядом за тем, как Санциани вышла из ресторана.

– Помнится, одну из ее борзых звали Фальстаф,– сказал он Огерану.– Собака была выше стола. Я сам приносил ей паштет...

Мишель Санлис снова сел рядом с Викариа.

– Или она совсем сошла с ума,– сказал он,– или издевалась надо мной. Я этого не могу понять, и это приводит меня в отчаяние.

А пока мужчины продолжали говорить о ней, Санциани вернулась к себе в отель.

– Альдо, я завтра уезжаю в Лондон,– сказала она, проходя мимо портье.– Извольте взять мне билет.

Ей никто не ответил. Она уже таким образом уезжала три дня назад в Париж.

– А вы заметили,– сказал гнусного вида посыльный, когда Санциани уехала в лифте,– вы заметили, что она начинает куда-то уезжать после того, как не платит пару недель? Я в это не верю. Это она выдумывает, чтобы не платить.

Глава VII

Вечером Кармела застала Санциани сидящей, как всегда, у балконной двери, без зеркала, но в шляпе и в перчатках – короче, в том же виде, в каком та вернулась из ресторана. На традиционное приветствие горничной она не ответила. Ее неподвижность впечатляла. Кармела подумала, что графиня заболела, и спросила у нее, не желает ли она раздеться.

– Да, я пробыла в Венеции меньше, чем рассчитывала,– сказала на это Санциани.– Я ни для кого не хочу быть обузой. Если мое присутствие не нравится, то я не желаю, чтобы кто-либо считал себя обязанным подавать мне милостыню. Ты знаешь, что сказала Лидия? Я услышала это потому, что она не знала о том, что я находилась в соседней комнате. Так вот, она сказала: «Эта бедная Лукреция стала надоедливой. И потом, она становится совершенно невменяемой; она живет только благодаря милосердию общества, а сама вдруг дарит перстни гондольерам». И тогда я вошла в салон и сказала ей: «Лидия, каждый берет от жизни то, что может. У меня больше нет денег на то, чтобы оплачивать услуги подобного маленького двадцатитрехлетнего педераста, за которого ты недавно вышла замуж. А я на десять лет моложе тебя». И потом я пошла укладывать чемоданы.

– Синьора графиня, вы действительно не желаете раздеться? – снова спросила Кармела.

Графиня вдруг схватила ее за руки.

– Жанна, Жанна, это ужасно! – воскликнула она.– Этот гондольер всем обо всем разболтал. Правда, я это сделала. Мне нужен был мужчина, еще один раз. Ты сможешь меня понять, ты моя единственная подруга! В полночь я спустилась к заводи Святого Моисея, где всегда дежурят десяток мужчин, которые идут к вам навстречу и шепчут: «Гондолу, гондолу», словно предлагают вам что-то непристойное. Но я-то знала, что в этот раз мне и нужно было что-то непристойное. Я осмотрела их всех – они напоминали мне банду разбойников. Среди них оказался один старик, который меня узнал: «Гондолу, синьора графиня? Окажите мне честь». И тут они все заговорили: «Синьора графиня, ночь так прекрасна, не желаете ли совершить прогулку?» Я выбрала одного здоровяка с курчавыми волосами. Остальные стали толкать друг друга локтями в бок. Но мне до этого не было никакого дела. У него были широкие скулы и мелкие короткие зубы, блестевшие, когда он зажигал сигнальный огонь своей гондолы.

Она отпустила ладони Кармелы. Но та продолжала стоять неподвижно. Она слышала, что не следовало будить сомнамбул, поскольку те могли от этого умереть.

– Я обернулась, чтобы посмотреть, как он гребет, стоя на самом конце гондолы, широко расставив длинные ноги, выделяясь черным силуэтом на фоне ночной темноты. Время от времени на него падал золотой луч света. Как тебя зовут?.. Джованни. Хотите, я спою, синьора графиня? Я хочу, чтобы ты помолчал. Я хочу видеть, как под матерчатым поясом напрягаются твои мышцы, когда ты налегаешь на весло. Отвези меня в Большой канал и остановись у «Ка Леони».

Она больше не обращалась к этой таинственной Жанне, которой начала все это рассказывать. Положив руку на спинку кресла, она плыла в потоке своих воспоминаний, убаюкиваемая плавными движениями гондолы.

– Я помню праздники, которые вы устраивали в этом доме, синьора графиня. Я приходил поглядеть на них, когда был ребенком. Теперь грустно видеть, что этот дом постоянно заперт... Вот, вот, он уже больше не незнакомец, он разговаривает, он знает меня. А мне хотелось мужчину без лица, вынырнувшего из ночи. Зачем я спрашивала, как его зовут?.. Джованни, а когда ты смотрел на мои праздники, ты не мечтал заняться со мной любовью? Ты и представить себе не мог, что подобное может с тобой случиться... Я дам тебе тысячу лир. Да, я знаю, это для тебя много. Но уж коли я плачу, это всегда много. Иди ляг рядом. Не бойся...

Голова ее качнулась справа налево; все тело пришло в движение, будто волны подняли ее кресло.

– Подожди, пусть проплывет катер,– прошептала она.– Теперь иди сюда. В салонах горят тысячи свечей и прислуживают двадцать лакеев в белых париках. Смотри, смотри, ты не увидишь более красивого праздника. Никогда больше не будут подаваться такие редкие блюда. Я спрятала музыкантов. Вы находитесь в раю, господа. В раю воздух соткан из музыки... С кем я буду этой ночью? Ван Маар заплатит за все, но не притронется ко мне... Кайзер с его увечной рукой? Нет, не сегодня. Он будет завтра. Я заставлю его ждать до завтра, а завтра назову его Вильгельмом и обхвачу своими пальцами желание императора.

Санциани вдруг резко выпрямилась и посмотрела на Кармелу взглядом, в котором были одновременно и страх, и гнев.

– Джованни,– воскликнула она,– в чем дело? Как это «Non posso, non posso»? [3] Ты что же, не мужчина?.. Что? Ты хочешь, чтобы я отхлестала тебя по щекам? Вместо того чтобы болтать, дурень ты этакий, что ты слишком уважаешь меня... Нет, останься. Тебе, значит, не нужна тысяча лир...

Она стала лихорадочно искать на ощупь свою сумочку, лежавшую у ножки кресла. Порывшись в ней, она извлекла старый конверт и пошелестела им.

– А, шелест денег все-таки заставляет тебя снова стать мужчиной. Так слушай же, слушай.