— Я так рада, что ты меня отыскал! — призналась я и следом прошептала: — А что, здесь есть львы?
— Я вырос в той же самой каменной душегубке, что и ты, сестренка, и слышал те же самые истории. В Древнем Риме, думаю, львы были.
— Пошел этот Древний Рим ко всем чертям! — Не помню в точности, какое ругательство у меня тогда вырвалось. — Скажи лучше, что тебе удалось узнать о медальоне! Говори скорей, Сильвио, пока нас кто-нибудь не застукал!
— Или не сожрал!
— Брось свои шуточки!
Я взяла его руки в свои и только в этот момент разглядела, какие тонкие и длинные у него пальцы. Мне вдруг показалось страшно несправедливым, что мальчикам в Пьете не позволяют учиться музыке.
— А я думал, тебе нравится, как я шучу. — Он потянул меня вниз, и мы оба уселись на траву, соприкасаясь коленками. — Вот что я выяснил, Аннина…
Я прикрыла глаза и взмолилась Богородице, чтобы новости, которые принес Сильвио, были желанными для меня.
— Этот медальон оставили в заклад одному ростовщику из гетто, в Banco Giallo. [44]
— Куда обычно обращается фон Регнациг?
— Да. В гетто всего три ломбарда; они называются по цвету расписок, которые там выдаются: красных, зеленых и желтых — Rósso, Vérde и Giallo. Все вельможи захаживают туда.
— Не тяни!
— Я не тяну. Медальон изначально заложили под ссуду — обычное дело. Его не так давно принес какой-то молодой господин: видимо, вконец поиздержался. Он был в маске и имени своего не назвал. А потом явилась дама, zentildonna. Это была его родственница; она выплатила заем и забрала медальон.
— Ради всего святого, кто эта дама?
— Она тоже была в маске, — покачал головой Сильвио. — Ростовщик смог сказать только, что, судя по ее голосу, эта особа достаточно молода, хотя и не юная девушка. Так вот, она выкупила залог и заплатила немного сверху — для того, чтобы медальон доставили тебе. И подчеркнула, что сделать это надо скрытно. Ростовщик пообещал, что найдет способ.
Важность этой новости крайне взволновала меня — знатная дама! Правда, потом я поняла, что ничуть не приблизилась к разгадке, кем могла быть та незнакомка и где ее искать.
— И он больше ничегошеньки тебе не сказал? Бедняга Сильвио, вот тебе и вся награда за труды!
Наверное, в моем голосе вместо благодарности сквозила досада.
Он снова помотал головой, но прибавил:
— Есть еще кое-что…
— Ну?!
Он взял мои руки в свои и поцеловал их.
— Тут мы должны продвигаться осторожно, милая моя Аннина, потому что не только твое будущее, но, возможно, и мое тоже зависит от наших действий. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Та дама обмолвилась ростовщику, что ей его рекомендовали как человека порядочного и честного.
— И что мне это дает?
— Видишь ли, рекомендовала его Ревекка.
После этого мы не стали дольше задерживаться. Сильвио пообещал выпытать у Ревекки как можно больше и, пока его не хватились, убежал к остальным слугам, которых Фоскарини отправил обслуживать пикник.
Я же что было духу припустила к башне и вскоре уже входила в старинную церковь, где гулко отдавался голос нашей провожатой и слышались перешептывания моих неугомонных подружек — они, без всякого сомнения, с большей охотой погуляли бы на свежем воздухе.
Затесавшись в задние ряды, я старалась унять дыхание и делала вид, что внимательно выслушиваю пространные объяснения по поводу мозаики на дальней стене, представлявшей картину Страшного суда. Вверху ее помещались адские муки, слева внизу — праведники, а в правом нижнем углу — грешники. Мне показалось, что это изображение как нельзя лучше живописует мое положение.
— Где ты была? — прошипела мне на ухо Бернардина. — И где эта шлюха Марьетта? Ла Бефана уже спрашивала про вас обеих!
— Ходила по большой нужде.
— А ее взяла задницу подтирать?
— Фу, Бернардина, как мерзко!
— Это вы мерзкие — и ты, и она — с вашими интрижками и тайными свиданиями!
— Я не ходила ни на какие свидания!
Бернардина всхрапнула от смеха, что вовсе не приличествовало благовоспитанной девушке.
— А твоя лучшая подружка и подавно! То-то так старательно мыла у себя между ног!
Наша провожатая бубнила по-прежнему:
— В первые годы одиннадцатого века базилика была перестроена епископом Орсо Орсеоло, позже ставшим патриархом Акуилеи.
— Она не лучшая моя подружка!
— А если не она, так кто же тогда? Верно, это звание по чести принадлежит твоей саксонской постельной напарнице!
— Silènzio! [45] — пророкотал откуда-то спереди голос маэстры Менегины.
Ее возглас произвел воистину магическое действие: группа воспитанниц расступилась наподобие Красного моря, и посредине образовался коридор, в конце которого, к своему ужасу, оказалась именно я. Мне тут же захотелось за кого-нибудь спрятаться, сделаться незаметной.
Поглядев, как действует ее голос на подопечных, Ла Бефана медленно направилась прямо ко мне. Наконец она подошла вплотную, так что мне стала хорошо видна бородавка у нее на подбородке, из которой, словно обезглавленные цветки, торчали две черные волосины.
Наступила тишина, потому что все вокруг затаили дыхание. Ла Бефана тоже не сразу заговорила, а лишь молча сверлила меня взглядом, словно глаза у нее обладали особой способностью проникать в подноготную вещей и находить там самую позорную правду. Затем она улыбнулась, но от такой улыбки мне сделалось не по себе. Все эти годы, что она отбрасывала на все свою черную тень, никто не слышал от нее ни одного приветливого слова.
— Наконец-то вы почтили нас своим присутствием, Анна Мария.
Она махнула кому-то рукой: «Пожалуйста, синьора, продолжайте!», а затем снова обратилась ко мне:
— Следуйте за мной, синьорина!
Я вышла за ней через дверь, за которой оказалась винтовая лестница, вероятно ведущая на башню. Минуя одно из арочных окон, я бросила взгляд вниз через решетку на бледную зелень и желтоватую листву леса, и меня неожиданно захлестнуло чувство вины перед Марьеттой, ведь я даже не попыталась удержать ее от безрассудства, на которое она, видимо, все же отважилась. Перед глазами у меня промелькнул образ Марьетты, становящейся такой же, как ее мать, — одряхлевшей, растленной и больной.
Задумавшись, я споткнулась. Ла Бефана обернулась и посмотрела на меня без всякого сочувствия:
— Поторапливайся! И гляди под ноги!