Дверь закрылась, и ключ провернулся в замочной скважине, а я еще долго прижимала пальцы к этому месту.
После выхода из карцера мне назначили дополнительное наказание — в течение недели все свободное время переписывать партитуры в libri musicali. [48] У нас столько музыкантов и они так часто играют по самым разным случаям, что постоянно требуется вновь переписывать старые ноты и делать верные копии только что написанных произведений. Девочек, у которых получается управляться с перьями и чернилами, заставляют заниматься этим все время. У большинства из них с возрастом сильно портится зрение, поскольку они напряженно пишут много часов в день. Им выдают дополнительную меру лампового масла, но все равно такая работа свое берет, и я ей никогда не радовалась. Мысль остаться слепой ввергает меня в ужас.
Я несла настоятельнице стопку свежепереписанных партитур, когда, проходя через одну из учебных комнат, услышала оклик маэстро:
— Signorina, prègo! [49]
Вивальди, судя по всему, настолько же обрадовался моему появлению, насколько я изумилась, увидев его стоящим у клавесина. Рядом с ним, едва заметный за кипой нотных листков и перьев, сидел за небольшим столиком незнакомец, который тем не менее кого-то мне напомнил. Я вежливо присела. Оба были без париков, и вид у них был разгоряченный и расхристанный, какой бывает у мужчин во время жаркого спора.
— Дон Вивальди! — воскликнула я и, опомнившись, понизила голос: — Маэстро!
— Да-да, Аннина, тебя-то мне и надо! Ну-ка бери перо и пиши. У меня уже рука отсохла от сочинительства — я им занимаюсь день напролет!
— Вивальди, напрасно вы пытаетесь меня поразить, — произнес другой по-итальянски с легким акцентом.
Он улыбнулся, и тогда я узнала его — Гендель! Он был на балу у Фоскарини.
— Где уж мне поразить тебя после триумфа твоей оратории! Последние дни я только о ней и слышу!
Гендель отвесил поклон:
— Люди шли не только послушать пение, но и в особенности солиста-скрипача.
Поскольку вначале я увидела Генделя в маске Арлекина, его нынешний облик показался мне теперь ненастоящим, надетым поверх истинного. В ту памятную ночь не только Джульетта, но, не сомневаюсь, и многие другие дамы влюбились в него без удержу. Лицо у него было широкое, довольно полное, вздернутые на лоб густые брови смахивали на двух гусениц. Сияющие глаза и приятная, почти мальчишеская улыбка довершали портрет.
— Негоже тебе, молокососу, [50] обманывать священника. Но, в любом случае, сказано неплохо — и весьма любезно с твоей стороны. Ну, саксонская знать всегда славилась своим воспитанием.
— Я не более знатен, чем вы сами, падре, — засмеялся Гендель. — В общем-то…
Он снова поклонился мне, словно давая понять, что посвящает и меня в свои секреты.
— Мой отец, как и ваш, тоже был в своем роде цирюльник.
— И также музыкант, верно?
— Ничуть! Музыка его совершенно не интересовала, и, честно говоря, он хотел, чтобы я стал адвокатом.
Маэстро не смотрел в мою сторону, но в его голосе я ощутила внезапную рассеянность.
— Да-да… Родители иногда — сущая докука, если они рядом.
— Не спорю, но только заступничество матери позволило мне служить таланту, дарованному Господом.
Вивальди задумчиво кивнул:
— И это дает повод задуматься о благе или вреде, которые может принести родитель. Например, большинство здешних девушек умерли бы, останься они с матерями, произведшими их на свет. А здесь о них все же неплохо заботятся, как вы считаете, синьорина? Будь добра, — поспешно добавил он, заметив, что мне неловко стоять с горой книг, — положи наконец эту тяжесть, детка.
Пристроив стопку сборников на край столика, я долго и пристально вглядывалась в лицо маэстро, гадая, чего он добивается и есть ли в его легковесных словах какой-то глубинный смысл. Он вдруг показался мне постаревшим, в его взгляде сквозило беспокойство. Но сейчас я раздумываю — может, только то, что я смотрю в прошлое из своего нынешнего сейчас, заставляет меня вспоминать его именно таким в тот день?
Тогда мне еще было невдомек, что все мы носим маски — и на карнавале, и вне его. Хотя в тот день Вивальди был без маски, он все равно прятал — возможно, даже от себя самого — тот единственный поступок, который больше повлияет на его судьбу, чем любое иное событие всей его жизни.
Я, разумеется, ничего об этом не знала и даже подозревать не могла. Все, что мне было известно — и то по слухам, — что он недавно вернулся из Мантуи.
— Простите, маэстро, — не утерпела я, — неужели же наши письма в совет правления…
— Нет, нет. Нет-нет-нет, — заторопился он, ритмически отстукав ответ. — Они непреклонны в своем решении. Однако ваши усилия, направленные на мое восстановление — твои и других putte…
Я поклонилась и потом заглянула ему в глаза — его светлые глаза, которые, в зависимости от душевного расположения, меняли цвет от золотистого до зеленого. В них уже не было и следа подавленности, которую я видела всего миг назад: Вивальди вновь стал самим собой, веселым живчиком. Что ж, перепады настроения ему всегда были свойственны.
— … вкупе с моей творческой плодовитостью убедили правление разрешить мне и дальше сочинять музыку для coro — не менее двух мотетов [51] в месяц, две новые мелодии для обедни и вечерни. Одна будет исполнена на Пасху, другая — на праздник Благовещения Деве Марии, которой посвящено это почтенное заведение, к твоему сведению, Гендель.
— А я и не знал.
Гендель улыбнулся мне так, словно все разглагольствования маэстро были частью озорного замысла, который вот-вот разрешится каким-нибудь милым чудачеством.
— Так вот, ввиду написания вышеупомянутых произведений, а также панихид и служб на Страстной неделе, учитывая требования исполнять их подобающим образом…
Я вникла в его слова и поглядела на маэстро с изумлением:
— Вы будете и дальше учить нас?
— Время от времени. Если потребуется. Или чаще, может быть. — Он зачем-то мне подмигнул. — Но довольно пустой болтовни — устав запрещает! Берите перо, синьорина!
Проведя на прошедшей неделе бессчетные часы за переписыванием партитур, я никак не могла обрадоваться предложению продолжить это занятие. Тем не менее я тряхнула запачканной чернилами рукой и снова взялась за перо. Чего бы я не сделала ради маэстро — даже сейчас! Он подставил мне свой стул и положил передо мной чистый лист пергамента.