Я пока не вызнала, кого именно из сестер обокрал Томассо, поскольку у него их целая куча и у каждой — замужней ли, монахини или покойницы — все равно есть в доме Фоскарини отдельная комната.
Едва моя будущая мамочка заметила, как заинтересовал меня ее рассказ, она тут же заперла рот на замок. Но не беспокойся, я смогу подобрать к ней ключик и расспрошу поподробнее; эта zentildonna nobile гораздо более похожа на мою праведную родительницу, чем я могла предполагать, пока сама не начала отираться среди дворян.
Я сказала Генделю, что он должен поговорить с Вивальди или с кем надо, кто может устроить, чтобы вы все пришли послушать, как я пою. Мне просто не терпится, чтоб все увидели, как поклонники будут осыпать меня цветами и хвалебными виршами, чтоб услышали овации! Меня уже засыпали похвалами и члены труппы, и их слуги, и все прочие, кто болтается у нас на репетициях. Монастырский parlatòrio напоминает цветник — он весь уставлен букетами от моих обожателей.
Венчание состоится в марте. Можешь себе представить, с каким облегчением вздохнули все Фоскарини, узнав, что невеста не будет брюхатой! Я настою, чтобы свадебная процессия задержалась у тебя под окном — тогда ты сможешь как следует рассмотреть меня в подвенечном наряде, который, несомненно, будет в десять раз шикарнее и дороже, чем у старушки Мадалены. И я велю нагрузить одну гондолу доверху шоколадом, чтобы вы все наелись до отвала и потом еще неделю маялись животом.
Mille baci, Аннина! Я поищу мужа и для тебя.
Марьетта».
΅΅΅΅ * ΅΅΅΅
После долгого и практически полного отчуждения от внешнего мира неожиданно наступил сезон вестей. Письма приходили одно за другим, и впоследствии я много размышляла, почему так получается, что одно событие словно открывает ворота для другого, ему подобного. Похоже ли сообщение между людьми на русла, что вода прокладывает по земле? Первая слабая струйка проторяет дорогу быстрому ручью, и, глядишь, сухая земля взбухает, пышнеет и вскоре уже дает обильный урожай.
Не успела я получить и с жадностью проглотить письмо от Марьетты, как нашла под подушкой весточку совершенно иного рода. Вместе с ней моя жизнь претерпела решительные изменения, из безлюдной пустыни превратившись в плодородную пашню. Моему взору предстали широкие просторы, лишь только я развернула клочок тонкой бумаги, из какой делают выкройки.
«Синьорина Анна Мария, у меня есть сведения, могущие Вас заинтересовать, — но за них придется заплатить. Приходите завтра вечером к воротам, выходящим на канал. Сильвио Вас там встретит. Захватите с собой скрипку.
Ревекка».
Означенный день выпал на пятницу. Помню, это было 17 октября, потому что за ужином мы пили за здоровье сестры Лауры, отмечая день ее рождения. За праздничным столом я пожаловалась Бернардине, что у меня разболелась голова, и отдала ей свою порцию вина.
Теперь, когда все мои подруги оказались вдалеке, незаметно покинуть dormitòrio стало намного легче. Разумеется, Бернардина продолжала стеречь меня — днем и ночью, трезвая и пьяная, — поэтому надо было изловчиться, чтобы улизнуть у нее из-под носа. С тех пор как я начала давать ей уроки, она при каждом удобном случае напоминала, что она не кто-нибудь, а участница coro, и от меня не укрылось, что она по-прежнему следит за каждым моим шагом, надеясь снова поймать на чем-нибудь противоправном.
Я подождала, пока Бернардина захрапит, потом на цыпочках прокралась к ее постели и пристроила ей свою подушку, а ее собственную подушку чуть сдвинула, чтобы ее голова оказалась между подушками, закрывающими оба уха. Бернардина слегка подвинулась, что-то промычала, но глаз не открыла. Тогда я спешно оделась, схватила скрипку и выглянула в коридор.
В ту неделю сеттиманьерой была Ла Бефана — крайне неудачное для меня обстоятельство. Не выходя из дортуара, я дождалась, пока поблизости раздадутся ее шаркающие шаги.
У нашей спальни она задержалась — очевидно, прислушивалась, нет ли каких-нибудь подозрительных шевелений. Сквозь дверь я слышала ее дыхание. На праздновании Менегина выпила причитающуюся ей долю вина. Я молилась, чтобы она не свалилась пьяная прямо под дверью, загородив выход.
Я старалась вовсе не дышать, мою щеку отделяла от ее мерзкой рожи одна лишь тонкая филенка двери. Я вспомнила, что говорила мне про Ла Бефану сестра Лаура, и невольно ощупала пальцами кожу — точно ли она по-прежнему гладкая, не покрылась ли оспинами и рубцами, не одряхлела ли до безобразия? Помню, как дрожала я при мысли, что сейчас Ла Бефана распахнет дверь — и наткнется на меня, полностью одетую и готовую выйти за порог.
Наконец я услышала, как она вздохнула и двинулась дальше, продолжая обход.
Я наскоро помолилась и выскользнула из дортуара, держа в одной руке башмаки, а в другой — скрипку. Мрамор лестницы холодил ступни даже через чулки, но я бежала вприпрыжку и, одолев три пролета, разогрелась.
Оказавшись у ворот, я не помнила себя от радости, что по пути не встретила даже мыши, — и тут замерла в испуге: нижние ступеньки схода к воде были освещены. Я присела, спрятавшись за балюстрадой.
От канала доносился смех, кто-то чокался глиняными кружками — похоже, там собралась веселая компания. Внизу ярко горели свечи, и я разглядела несколько девушек из comun, мне незнакомых, и наставниц младшей школы. Все это были подкидыши, сироты и незаконнорожденные. Среди них распоряжался Сильвио, раздавая всем пирожки и бутылки с вином.
Я вышла из укрытия.
— О синьорина! — ужаснулась одна из девушек. — Не выдавайте нас!
Сильвио, казалось, с прошлого раза значительно вырос. Что-то в его наряде показалось мне непривычным, я не сразу сообразила, что на нем желтая шапочка. Он ни словом не обмолвился со мной, а лишь взял у меня из рук скрипку, запросто расцеловался кое с кем из девушек и повел меня к гондоле, которая как раз причалила к ступеням.
Я чувствовала радость от встречи с Сильвио и одновременно тревогу и беспокойство — куда же привезет меня гондола? Едва я заговаривала с ним, пытаясь выспросить, что все это значит, он шикал на меня и только пожимал руку. Я поглядела на гондольера и обернулась к Сильвио:
— Он ведь никому не скажет. Ему честь не велит. Я верно говорю, синьор?
Гондольер, высокий сухощавый человек с выцветшими голубыми глазами, улыбнулся и кивнул.
— Вот видишь, Сильвио!
Но я опять услышала только «тсс!», хотя на этот раз мой дружок раскрыл мне пальцы и поцеловал ладонь.
Должно быть, не найдется во всем мире ничего прекраснее, чем сидеть венецианской ночью в гондоле бок о бок с тем, кого любишь, и слышать лишь плеск весла и лепет пузырьков, и скользить по темной, усеянной звездами водной глади с лебединой грацией и величавостью.
Вскоре мне уже расхотелось говорить. Словно во сне, я захотела, чтобы мы вечно сидели рядышком — я и мой милый смешной приятель, и не старились, и все время были такими же, как сейчас, — в этом прекрасном «сейчас», замершем в равновесии между детством, которое мы уже оставили позади, и всей грядущей жизнью — окутанной мраком, непознаваемой.