Я поворачиваюсь к ней и кидаю в нее календарем.
Но после этого я принимаюсь плакать, а когда слезы высохли, я понимаю, что стала другим человеком. Вся моя решимость разом пропала. Это письмо так подействовало. Календарь возвращается на гвоздик, и мне все равно — пусть себе висит. По мере того как приближается решающий день, листок его становится все черней. Лето в разгаре. Июнь выдался теплым, и с каждым днем становится все жарче. В дом откуда-то налетело множество мух. Ричард от них просто бесится: гоняется за ними с туфлей, раскрасневшийся и потный. «Подумать только, благородный человек, а чем занимается! — скажет он мне бывало. — Ну можно ли в это поверить, если посмотреть на меня сейчас? Вы бы поверили?»
Я не отвечаю. Мне тоже, как и ему, не терпится дождаться дня рождения Сью, а будет он в августе. Я все скажу, что они мне велят, адвокату или кого они там приведут. Дни мои теперь проходят словно в тревожном, но беспробудном сне, а по ночам — от жары невозможно уснуть, — по ночам я стою у окна-щелки в комнате миссис Саксби и без надежды гляжу на улицу.
— Отойдите оттуда, милочка, — пробормочет, бывало, миссис Саксби, если вдруг проснется среди ночи и застанет меня у окна. Говорят, в Боро свирепствует холера. — А то, не дай бог, холеру ветром нанесет.
Можно ли заболеть, подышав зараженным воздухом? Я ложусь рядом с ней на кровать и жду, когда она заснет, потом снова встаю и подхожу к окну — прижавшись лицом к щелке, вдыхаю теплый уличный воздух.
Я почти и думать забыла, что собиралась бежать. Может, они тоже чувствуют это. Потому что однажды — наверное, в первых числах июля — они уходят, оставив со мной только Неженку.
— Приглядывай за ней, — наказывает ей миссис Саксби, надевая перчатки. — Если с ней что случится — убью!
Меня же целует:
— Хорошо, деточка? Я вернусь через часок. Принесу вам подарочек.
Я не отвечаю. Неженка запирает за ней дверь, ключ кладет в карман. Садится за стол, придвигает поближе лампу и принимается за работу. На этот раз не пеленки стирать (детишек теперь поменьше, миссис Саксби уже многих пристроила, и с каждым днем в доме все меньше криков), а спарывать шелковую вышивку с ворованных носовых платков — или, как они их называют, утиральников. Она делает это с явной неохотой.
— Скукотища, — жалуется она мне. — Раньше это делала Сью. Хотите попробовать?
Я качаю головой, закрываю глаза и вдруг слышу зевок. Неженка зевнула, и сон мой как рукой сняло. Если она заснет, думаю я, я попытаюсь открыть двери — стащу ключ у нее из кармана! Она снова зевает. Меня прошибает холодный пот. Часы тикают, я считаю минуты — пятнадцать, двадцать, двадцать пять. Полчаса. На мне лиловое платье и белые шелковые туфельки. У меня нет шляпки, нет денег — но это не важно, не важно. Мистер Хотри даст мне денег.
Спи, Неженка, спи. Спи, спи... Да засыпай же, черт бы тебя побрал!
Но она лишь позевывает да клюет носом. Скоро почти час.
— Неженка, — зову я.
Она вздрагивает.
— Что такое?
— Мне кажется... мне кажется, мне надо в туалет.
Она откладывает работу, недовольно морщится.
— Надо? Прямо сейчас, сию минуту?
— Да. — Я прижимаю руку к животу. — Кажется, меня тошнит.
Она закатывает глаза:
— Вот почему-то никого так не тошнит, как вас. Это что, у всех благородных дам такое? «Хрупкая конституция» — так, кажется, называется?
— Наверное. Извините меня, но не могли бы вы открыть дверь?
— Тогда я пойду с вами.
— Не обязательно. Можете оставаться здесь и шить, если вам так хочется.
— Миссис Саксби говорит, я всегда должна ходить с вами, а то мне попадет. Ладно.
Она вздыхает, потягивается. Шелковое платье у нее потемнело под мышками, по краям пятна белеет каемка. Она достает ключ, отпирает дверь, выводит меня в коридор.
Я иду медленно, смотрю ей в спину. Вспоминаю, как пыталась убежать от нее и как она меня поймала: я знаю, что, даже если сейчас отпихну ее, она вскочит и погонится за мной. Если ударить ее головой о кирпичную стену... Но как только я это представила, руки мои стали как ватные, думаю, я не смогу.
— Идите, — говорит она, заметив, что я останавливаюсь.— Ну, что случилось?
— Ничего. — Я хватаюсь за дверь нужника и медленно, очень медленно тяну на себя. — Можете не ждать.
— Нет уж, я подожду. — Она прислоняется к стене.— Заодно подышу воздухом.
Воздух теплый и зловонный. В туалете еще теплее, и вонь тут ужасная. Но я вхожу и закрываю дверь на задвижку, потом оглядываю помещение. Здесь есть окошко, такое маленькое — голова и то не пролезет, разбитое стекло заткнуто тряпицей. Полно пауков и мух. Сиденье растрескавшееся, грязное. С минуту я стою в раздумье.
— Все в порядке? — кричит мне Неженка.
Я не отвечаю. Пол земляной, утоптанный. Стены беленые. На проволочном крючке висят газетные лоскутки. «Мужская и женская ношеная одежда, в хорошем и относительно хорошем состоянии», «Требуются...», «Телятина и свежие яйца из Уэльса»...
Думай скорее, Мод.
Я поворачиваюсь к двери, прижимаюсь губами к щели.
— Неженка, — зову я тихонько.
— Что еще?
— Неженка, мне плохо. Вы должны принести мне кое-что.
— Что такое? — Она дергает дверь. — Выходите скорей, мисс.
— Не могу. Правда не могу, Неженка, вы должны принести мне одну вещь, она в ящике комода, в моей комнате. Принесете? Она там лежит. Сходите, а? О, только поскорей! О, как хлещет! А то мужчины вернутся, и...
— Ой! — говорит она: наконец-то до нее дошло. Спрашивает, понизив голос: — Началось, да?
— Так вы принесете?
— Но, мисс, я не должна вас тут оставлять!
— Тогда я буду сидеть здесь, пока миссис Саксби не вернется! Но что, если Джон или мистер Иббз придут раньше? Или я в обморок упаду? А дверь заперта! Что тогда скажет миссис Саксби, а?
— О господи! — бормочет она. А потом: — Так вы говорите, в комоде?
— В самом верхнем ящике, справа. Только поскорей! Если бы только я могла помыться и полежать. У меня это всегда так ужасно...
— Ладно.
— Побыстрей!
— Ладно.
Голос ее смолкает вдали. Прижавшись ухом к щелке, я слышу удаляющийся топот ее башмаков, слышу, как открывается и захлопывается дверь черного хода. Тогда я отодвигаю задвижку и бегу со всех ног. Бегу по проходу во двор — я узнала его, я помню эту крапиву, эту кирпичную кладку. Куда теперь? Повсюду одни высокие кирпичные стены. Но я бегу дальше, и стены расступаются передо мной. Вот пыльная тропинка — когда я шла по ней сюда, она была грязной и скользкой, но я все равно узнала ее! — она ведет в переулок, который, в свою очередь, вливается в другой, а дальше — улица, которая ведет... Куда же она ведет? К какой-то дороге, там еще был арочный мост. Мост я узнаю сразу, но тогда он был словно ниже и ближе к дороге. И еще там, кажется, была высокая глухая стена. А тут никакой стены нет.