Так я размышляю, и мне становится жаль ее. Очень странно, подумала я и вдруг испугалась. Испугалась того, какой ценой придется заплатить за мое будущее. И само это будущее меня пугает — своей неизведанностью, а также теми незнакомыми и неуправляемыми чувствами и эмоциями, которые оно таит в себе.
Она об этом ничего не знает. Он тоже не должен знать. Он появляется у меня в гостиной после полудня — как во времена Агнес, — берет меня за руку, заглядывает в глаза, склоняется для поцелуя.
— Мисс Лилли, — произносит он, и голос его дрожит от нежности.
Он одет во все темное, строг и подтянут. Но все же проскальзывает в его манере держаться некая наглая самоуверенность, она едва заметна и ощущается лишь вблизи, подобно терпкому облачку духов. Даже сквозь перчатку я чувствую жар его губ.
Он оборачивается к Сью, та пытается сделать реверанс. Платья с корсажем не приспособлены для этого: она неуклюже, рывком, приседает, бахромчатая оборка на юбке смешно трясется. Она заливается краской.
Я вижу, он улыбается украдкой. Но вижу также, что он оценил платье и, верно, заметил белизну ее рук.
— Я чуть не принял ее за леди, клянусь вам! — говорит он, обращаясь ко мне.
И подходит к ней ближе. Рядом с ней он кажется еще выше — большой и черный, точно медведь. А она — как тростинка. Он берет ее за руку — какая большая у него ладонь, вся ладошка ее скрылась в его горсти, — и говорит:
— Итак, Сью, надеюсь, на новом месте вы показали себя как хорошая служанка?
Она смотрит в пол.
— Я тоже на это надеюсь, сэр.
— Да, — отвечаю я за нее. — Сью — хорошая девушка. Очень-очень хорошая.
Но чувствую, что слова мои звучат неубедительно. Он отпускает ее руку.
— Ну конечно, — миролюбиво говорит он, — она и должна быть хорошей, всякая девушка обязана быть хорошей, когда у нее перед глазами такой пример для подражания, как вы, мисс Лилли.
— Вы так добры, — отвечаю я.
— Любой джентльмен просто обязан быть добрым — рядом с вами.
И смотрит на меня. Он заметил меня, сделал сообщницей, он намерен вырвать меня из «Терновника», да так, чтобы я не поранилась, и я была бы не я, не дядина племянница, если бы смогла выдержать этот его взгляд без жуткого, идущего откуда-то из самых глубин трепета. Но я ощущаю этот подлый трепет, и ноги мои подкашиваются. Я улыбаюсь, и улыбка получается натужная.
Сью отворачивается. Неужели она думает, это я от любви? От этой мысли скулы мои сводит, я улыбаюсь деревянными губами. Ни ей в глаза смотреть нет сил, ни ему. Он отходит к двери, знаком подзывает ее к себе, и они стоят там пару минут, шушукаются. Он дает ей монету — я вижу, как блеснул желтый кружочек, — кладет монету на розовую ладонь, прижимает своими сильными пальцами — будто лапа с когтями. Она еще раз делает неловкий реверанс.
Теперь моя улыбка как посмертная маска. Когда она поворачивается ко мне, я не могу на нее смотреть. Ухожу в спальню, закрываю за собой дверь, ложусь лицом вниз на кровать — и меня прорывает: я корчусь от беззвучного смеха, он хлещет из меня, как фонтан грязной воды, так, что невозможно удержаться, — потом приступ проходит, и я затихаю.
— Как вам ваша новая горничная, мисс Лилли? — спрашивает он за обедом, глядя в свою тарелку.
Он ловко орудует ножом, отделяя рыбу от костей — кости тонкие, почти прозрачные, поверх рыбы дрожит толстый слой застывшего жира и соуса. Зимой еду нам подают почти остывшую, а летом — слишком горячую.
Я отвечаю:
— Очень... послушная, мистер Риверс.
— Так вы считаете, она подходит?
— Думаю, да.
— И у вас нет претензий к моей рекомендации?
— Нет.
— Ну что ж, я рад.
Он специально так долго об этом говорит. Дядя наконец услышал.
— О чем речь? — уточняет он.
Я утираю губы салфеткой.
— О моей новой горничной, дядюшка. О мисс Смит, которая поступила на место мисс Фи. Вы видели ее, и не раз.
— Скорее слышал — как она грохает каблуками у моей библиотеки. Так что она?
— Она прибыла ко мне по рекомендации мистера Риверса. Когда он встретил ее в Лондоне, она как раз подыскивала место, и мистер Риверс был так любезен, что вспомнил обо мне.
Дядя удивленно переводит взгляд с Ричарда на меня и обратно, словно пытается почуять, откуда ветер дует.
— Неужели? — спрашивает он медленно и тихо. — Мисс Смит, говорите?
— Мисс Смит, — говорю я твердо, — которая сменила мисс Фи. — Я невозмутимо очищаю от соуса вилку и нож. — Мисс Фи, папистку.
— Папистку! Ха! — восклицает дядя и вновь возвращается к еде.
— Послушайте, Риверс, — говорит он чуть погодя.
— Да, сэр?
— Ну, скажите мне — конечно, если вы только знаете, — есть ли на свете институт, более погрязший в изощренных видах разврата, чем Римско-католическая церковь...
И до самого конца ужина он уже не обращает на меня ни малейшего внимания. И лишь потом велит мне почитать часок из старинной книги «Жалобы монашек на монахов».
Ричард сидит и слушает, он спокоен. Но когда я, закончив чтение, встаю, чтобы уйти, он тоже поднимается:
— Позвольте мне вас проводить, — говорит он.
Дядя не смотрит на нас — он занят своим делом. В руках у него перочинный ножик с перламутровой ручкой, старинное лезвие изогнуто серпом, он чистит им яблоко — маленькое горькое яблоко, какие во множестве растут у нас в саду.
Убедившись, что дядя не смотрит на нас, Ричард бросает на меня выразительный взгляд. Но тон его по-прежнему подчеркнуто вежлив.
— Хотел бы спросить вас, намерены ли вы продолжать уроки рисования, раз я вернулся? Мне бы хотелось продолжить.
Он ждет, что я скажу. Но я молчу.
— Могу я, как обычно, прийти к вам завтра?
Я опять не отвечаю. Он чуть приоткрыл передо мной дверь, но удерживает ее, так что я и рада бы выйти, да не могу. Теперь он качает головой.
— Вы чересчур скромны, так не годится, — говорит он, но я понимаю, что в мыслях у него другое: «Вы должны быть твердой!» — Вы ведь сильная, правда?
Я киваю.
— Ну и хорошо. Я зайду за вами в обычный час. Покажете мне работы, которые выполнили в мое отсутствие. Осмелюсь сказать, что еще немного усилий — и кто знает? Думаю, вскоре вы удивите дядюшку своими познаниями и мастерством. Как вы сами считаете? Хватит нам двух недель? Или, на худой конец, трех?
И вновь от его дерзости, от его напора во мне поднимается ответная горячая волна, но сквозь нее или рядом с ней пробивается странное ощущение, которое и не знаю как назвать, — что-то вроде паники. Он ждет, что я скажу, а я не решаюсь. Мы ведь тщательно все спланировали. Одну мерзость уже сделали. Остается сделать следующую. Я знаю, чего сейчас от меня ждут. Я знаю, что должна притворяться влюбленной в него, потом открыться Сью. Только и всего! Я так ждала этой возможности! Как долго, с тоской глядя на стены этого дома, я думала про себя: пусть бы они рухнули и я оказалась бы на свободе! Но день моей свободы приблизился, а я почему-то сомневаюсь. А почему — даже сказать боюсь. Я смотрю на нож в дядиной руке, на перламутровую рукоятку, на яблоко, которое с такой легкостью уступает ножу свою оболочку.