— Думаю, три недели, — выдавливаю я наконец. — Может быть, и больше, если я не буду уверена, что готова.
Красивое лицо его искажает мимолетная гримаса гнева, но голос, когда он заговорил, звучит предельно вежливо:
— Вы скромничаете. Не преуменьшайте свои таланты. Трех недель хватит за глаза, уверяю вас.
Наконец он открывает дверь, пропуская меня вперед. Я не оборачиваюсь, но, поднимаясь по лестнице, точно знаю, что он смотрит мне в спину, словно желая убедиться, что со мной ничего не случится, — как истинный дядюшкин друг.
Придет время, и он будет еще заботливее, но пока все снова катится по накатанному руслу. С утра он работает с гравюрами, потом поднимается наверх давать мне уроки рисования, чтобы побыть со мной наедине: поглядывает умильно, воркует нежно, пока я вожу кистью по листу, — словом, старательно изображает влюбленного.
Все опять как прежде — разве что Агнес исчезла, а вместо нее теперь Сью.
А Сью — это вовсе не Агнес. Она кое-что знает. Она знает, зачем она здесь. Знает, что должна делать. Должна прислушиваться и следить, как бы мистер Риверс не подошел к ее госпоже слишком близко, не нашептал бы украдкой чего недозволенного. А еще она знает, что, когда он это делает, ей следует отвернуться и притвориться глухой.
И она отворачивается — я вижу, как отворачивается, но краем глаза все-таки подглядывает: ловит наше отражение в зеркале или на оконном стекле, следит даже за нашей тенью!
Комната, которую я за долгие годы изучила как свои пять пальцев, как узник тюремную камеру, кажется мне теперь совсем другой. В ней так много блестящих поверхностей — и глаза ее следят за мной отовсюду.
Когда я ловлю на себе ее взгляд, он ровным счетом ничего не выражает, но с Ричардом, замечаю я, они понимающе переглядываются, и я не в силах глядеть на нее...
Потому что, конечно же, хоть она и много знает, да только знание это фальшивое и бесполезное, меня ужасает, как она лелеет эту свою тайну. Она не подозревает, что она — самый главный винтик в нашем плане, вокруг чего все вертится; она-то считает, что этот винтик — я. Ей и невдомек: Ричард, делая вид, что обманывает меня, смеется над ней, что, кинув ей пару слов или улыбнувшись, он тут же поворачивается ко мне и в открытую ухмыляется или гримасничает.
И если раньше, когда он дразнил Агнес, у меня возникало желание тоже ее помучить, теперь этого нет. Присутствие Сью меня сковывает — и я то вдруг пускаюсь безрассудно, вслед за Ричардом, изображать бурную страсть, а то начинаю смущаться под ее пристальным взглядом. То целый час я смелая и уверенная, то кроткая и застенчивая, а потом, когда ему пора уже уходить, начинаю дрожать. Я боюсь, что сама себя выдам, а она принимает внезапную дрожь или учащенное дыхание за проявление влюбленности.
Ричард, однако, так не считает — для него это явно признак того, что я дала слабину.
Так тянутся дни: вот первая неделя миновала, пошла вторая. Я чувствую его недоумение и растущее нетерпение: оно накапливается, и ему нет выхода — он злится. Смотрит на мою работу и качает головой.
— Боюсь, мисс Лилли, — говорит он, причем не раз и не два, — что вам не хватает уверенности. Я-то полагал, у вас рука тверже. Думаю, что месяц назад она и была тверже. Только не говорите, что забыли все наши уроки в мое отсутствие. Столько труда затрачено! Вам следует знать, что, когда художник пишет, он делает это твердой, уверенной рукой, сомнения недопустимы. Потому что это ведет к слабости, а это приводило к неуспеху и более сложных композиций. Вы понимаете, что я хочу сказать? Вы меня понимаете?
Я не отвечаю. Он уходит, а я остаюсь стоять с кистью у мольберта. Сью подходит ко мне.
— Не обращайте внимания, мисс, — успокаивает она, — мистер Риверс сгоряча обругал ваш рисунок. А по мне, груши почти как настоящие.
— Вы правда так думаете?
Она кивает. Я вглядываюсь в ее лицо — заглядываю в глаза: на одном, в самой глубине, темно-коричневое пятнышко. Перевожу взгляд на бесформенные пятна краски, что набросала на картон.
— Да нет, Сью, мазня получилась.
Она кладет ладонь мне на руку.
— Ну и что, вы же еще учитесь?
Да, учусь, но недостаточно быстро.
Тогда он предлагает пойти в парк прогуляться.
— Будете учиться писать пейзажи.
— Не стоит, — возражаю я.
У меня есть любимые дорожки, где мы гуляли со Сью. Гулять там вместе с ним мне не хочется.
— Лучше не надо, — повторяю я.
Он хмурит брови, потом улыбается.
— Как ваш учитель, я настаиваю.
Хоть бы дождь пошел! Но в небе над «Терновником» — всю зиму напролет оно было затянуто серой мглой, а по мне, семь долгих лет! — теперь, как назло, ни облачка. Только ветер обдает холодом ноги под подолом короткой юбки, когда мистер Пей отворяет перед нами дверь.
— Благодарю вас, мистер Пей, — говорит Ричард, предлагая мне взять его под руку.
Он в низко надвинутой черной шляпе, в темном шерстяном пальто, перчатки у него цвета лаванды. Мистер Пей пристально смотрит на его перчатки, потом переводит взгляд на меня — он доволен, чуть не усмехается.
«Строите из себя благородную даму? — сказал он мне в тот день, когда волок меня к леднику. — Ну-ну, посмотрим, посмотрим».
Сегодня, с Ричардом, мы идем не к леднику, а по другой тропинке — длинной, петляющей по парку, по задворкам дома, мимо конюшен, мимо рощ и часовни. Я хорошо знаю маршрут — что тут может удивить — и смотрю под ноги, на тропку. Он держит меня под руку, а Сью идет за нами — сначала чуть не по пятам, потом отстает немного, когда он убыстряет шаги. Мы не разговариваем, но чем дальше мы заходим, тем теснее он прижимает меня к себе. Юбка у меня задирается сбоку — неудобно да и некрасиво.
Я делаю попытку отстраниться, но он не отпускает меня.
Наконец я говорю:
— Не надо так меня прижимать.
Он улыбается:
— Мы должны играть убедительно.
Быстро оглянувшись через плечо, он шепчет:
— Она подумает, что мы ведем себя странно для любящей пары. Раз я упускаю возможность полюбезничать с вами наедине. Любой на ее месте подумал бы: что-то здесь не то.
— Она же знает: вы меня не любите. Так что не переигрывайте.
— Ну посудите сами: разве может джентльмен отказать себе в удовольствии поухаживать за дамой весеннею порой? — Он задирает голову. — Посмотрите на небо, Мод. Какая противная синева! Не подходит по цвету к моим перчаткам. Вот она, природа. Никакого чувства моды. Небо над Лондоном все же знает приличия: всегда тускло-серое, как стены в ателье.
Улыбнувшись, он снова прижимает меня к себе:
— Но, конечно же, вы скоро сами все увидите.