— О, приди! Подойди ближе! Ты меня узнаешь? Поцелуй меня!
Однако три вечера назад, когда ее наконец поцеловали, она вскрикнула и схватилась за грудь, перепугав меня чуть не до смерти. Я вышла из транса, но рядом уже была Рут, которая прибежала в гостиную и зажгла лампу.
— Вот так и знала, что этим кончится, — сказала горничная. — Бедняжка слишком долго ждала и теперь не может с собой совладать.
Миссис Бринк приняла от нее нюхательную соль и немного успокоилась.
— В следующий раз такого не повторится, — сказала она. — Я приготовлюсь. Только будь рядом, Рут. Если ты будешь со мной и дашь свою крепкую руку, я не испугаюсь.
Рут согласилась. В тот вечер мы не повторяли попыток, но теперь, когда я покидаю себя, Рут сидит рядом с миссис Бринк и наблюдает.
— Ты видишь? — спрашивает ее миссис Бринк. — Видишь мою мамочку?
— Вижу, мэм, — отвечает Рут. — Вижу.
Но затем миссис Бринк, похоже, забывает о горничной. Она берет обе руки матери в свои ладони и спрашивает:
— Марджери хорошая?
— Хорошая, очень хорошая, — отвечает ей мать. — Потому-то я к ней и пришла.
— А насколько хорошая? На десять поцелуев или на двадцать?
— Она достойна тридцати поцелуев, — говорит матушка и закрывает ей глаза, а я склоняюсь к ней и целую — только в глаза, щеки и никогда в губы.
Получив свои 30 поцелуев, она вздыхает, обнимает меня и кладет голову на грудь своей матери. Сидит так с полчаса, отчего на моем платье взмокает газовая вставка, и потом говорит:
— Теперь Марджери счастлива. — Или: — Теперь Марджери полна.
Все это время Рут сидит и смотрит. Но до меня не дотрагивается. Я предупредила, что никто не должен касаться духа, кроме миссис Бринк, поскольку это ее дух, который приходит к ней. Рут только смотрит своими черными глазищами.
Когда я полностью прихожу в себя, она провожает меня в мою комнату и раздевает. Рут говорит, что я не должна возиться с собственной одеждой, мол, даме это не подобает. Она снимает с меня платье, расправляет его, потом стаскивает мои ботинки, а затем усаживает меня на стул и расчесывает мои волосы.
— Красавицы любят, чтобы им расчесывали волосы, уж я-то знаю, — приговаривает она. — Гляньте-ка на мою ручищу. Расчешет от макушки до кончиков, и волосики лягут гладко, что твоя вода или шелк. — Свои иссиня-черные волосы она прячет под чепцом, из-под которого иногда выглядывает белый пробор, прямой как стрела.
Сегодня Рут меня расчесывала, и я заплакала.
— Чего это вы хнычете? — спросила она. Я объяснила, что щетка дергает волосы. — Надо же, плакать из-за щетки! — засмеялась Рут и стала расчесывать еще усерднее. Она сказала, что сделает 100 расчесов, и велела мне считать.
Затем отложила щетку и подвела меня к зеркалу. Рут поднесла руку к моим волосам, отчего они с треском взлетели к ее ладони. Я перестала плакать, а Рут разглядывала меня и говорила:
— Ну разве вы не красавица, мисс Дауэс? Кто скажет, что вы не истинная юная леди, отрада мужскому глазу?
Я ушла к себе, ибо внизу жуткая суета. С каждым днем, что приближает нас к свадьбе Прис, безумство планов и заказов получает какое-нибудь новое добавление: вчера — белошвейки, позавчера — поварихи и парикмахерши. Глаза б мои не смотрели! Я уже сказала, что велю Эллис причесать меня, как обычно, и не изменю своим серым платьям и черным пальто, хотя согласилась на юбки поуже. Конечно, мать бранится. Да так — будто булавками плюется. Если под рукой нет меня, достается Эллис или Вайгерс и даже Гулливеру — сестриному попугаю. В ответ бедняга свистит и тщетно колотит подрезанными крыльями.
А посреди всего этого восседает Прис, безмятежная, точно кораблик в оке бури. Она решила оберегать свою внешность, пока не закончен портрет. Как живописец, мистер Корнуоллис верен правде жизни, и сестра боится, что ее благоприобретенные тени и морщинки он перенесет на холст.
Уж лучше навестить узниц Миллбанка, нежели маяться с Присцилллой. Уж лучше поговорить с Эллен Пауэр, чем слушать материно пиленье. Уж лучше повидать Селину, нежели ехать в Гарден-Корт к Хелен, которая тоже без конца говорит о свадьбе; до бедной узницы никому нет дела, словно она превратилась в изящную и холодную обитательницу Луны.
Так мне казалось до сегодняшнего дня; однако нынче я застала тюрьму в сумбуре, все заключенные и Селина были весьма расстроены.
— Неудачное время выбрали, мисс, — сказала надзирательница, дежурившая у входа. — Одна зэчка сорвалась и всполошила весь корпус.
Естественно, я подумала, что речь идет о побеге, но дежурная рассмеялась. Срывом здесь называют приступ буйства, который иногда охватывает узниц, заставляя их в ярости крушить свои камеры. Об этом мне поведала мисс Хэксби. Я встретила ее, когда они с мисс Ридли устало взбирались по башенной лестнице.
— Странная штука, этот срыв, он весьма характерен для женских тюрем, — сказала мисс Хэксби. Говорят, это действие инстинкта, она же знает одно: в какой-то момент отсидки припадок случается едва ли не с каждой ее подопечной. — Если женщина молода, сильна и решительна, она становится просто бешеной. Вопит и крушит все так, что не подойти, приходится звать мужчин. Грохот стоит по всей тюрьме, изо всех сил утихомириваешь зону. Если сорвалась одна, так и жди — кто-нибудь последует вдогонку. Просыпается дремавший зуд, и тогда бунтовщице нет удержу.
Мисс Хэксби потерла лицо. На этот раз сорвалась воровка Феба Джекобс из отряда «D». Они с мисс Ридли собирались оценить ущерб.
— Пойдете с нами глянуть на разгром? — спросила мисс Хэксби,
Наглухо закрытые камеры отряда «D», угрюмых обитательниц которых окружала зловонная духота с плавающими ворсинками, запомнились мне как самое жуткое место; сейчас здесь было еще мрачнее и необычно тихо. В конце коридора нас встретила миссис Притти, которая скатывала рукава и промокала взмокшую верхнюю губу, словно только что сошла с борцовского ковра. Увидев меня, надзирательница одобрительно кивнула.
— Пришли взглянуть на кавардак, мэм? Да уж, такое — хе-хе — не часто увидишь! — Она сделала приглашающий жест, и мы проследовали к камере с распахнутой решеткой. — Берегите юбки, дамы, — предупредила надзирательница, когда мы с мисс Хэксби приблизились к порогу. — Чертовка опрокинула парашу...
Вечером я попыталась описать состояние камеры Хелен и Стивену; они качали головами, но я видела, что мой рассказ их не сильно впечатлил.
— Если камеры и без того убоги, что такого особенного можно в них натворить? — только и спросила Хелен.
Они не могли вообразить того, что сегодня видела я. Зрелище напоминало каморку в аду, нет, скорее закуток в мозгу эпилептика после припадка.
— Поразительная ловкость, — тихо сказала мисс Хэксби, когда мы вошли в камеру и огляделись. — Посмотрите: железный ставень на окне содран, чтобы разбить стекло. Сорвана газовая труба — видите, пришлось заткнуть ветошью, чтобы не отравились другие заключенные. Одеяло не просто разорвано, а изодрано в клочья. Причем зубами. Случалось, мы находили выломанные в ярости зубы...