И я кричу еще громче из-под туч, из-под пухлых облаков: я здесь! Я здесь, папа!
А ветер так треплет твои волосы, и тебе, наверное, больно! И я приказываю ветру: утихни!
Я вижу, ты плачешь! Я читаю по твоим губам: Анночка, скажи мне, как там тебе, хорошо ли?! И я кричу опять: папа, мне тут очень, очень хорошо! Я летаю везде свободно! Тут свет, тепло, радость! И мне все видно и слышно сверху!
И я кричу: папа, когда ты умрешь, ты тоже увидишь и услышишь меня!
А потом кричу испуганно: папа! Папа! Нет! Не надо! Ты только не умирай! Ты только живи! А я тут буду тебя ждать! Я люблю тебя! Я… люблю…
И я слышу, как ты шепчешь: Анночка, жизнь твоя была такая маленькая, но я все помню, все, что в жизни твоей с нами было. И сачки для бабочек. И коллекцию камней, с отпечатками страшно древних, еще первобытных ракушек, с Мочального острова на Волге. И как мы загорали летом на крыше. И как я тебе сам платьице зашил, когда оно порвалось. И стрекоз с красными брюшками на Гребешковском откосе. И цветущие вишни в парке “Швейцария”. И как я тебе во дворе качели сам смастерил из старых ящиков. И как мы елку в Новый год наряжали, и серебряный дождь, и орехи в фольге. И кашку… кашку-трюляляшку, с вишневым вареньем, вкуснее не бывает…
И я тоже плачу, без слез, а как-то внутри себя, тут, под небесами. И мне так охота папиной кашки! Трюляляшки! Но я умерла, у меня нет тела, нет ротика и ручек, нет глазок и ножек, а есть только душа. И я кричу: папа, папа! Я твоя душа! Я твоя душа!
И вдруг он слышит меня. И лицо его будто вспыхивает изнутри. И он шепчет мне одними губами: а ты, а ты, Анночка, а ты моя душа. Навек. Навсегда.
ВОСКРЕСЕНИЕ ХРИСТОВО. ПАСХА ГОСПОДНЯ
Володя Паршин пришел в церковь раньше меня. А я пришел вслед за ним.
Он подошел ко мне за благословением, и я благословил его.
Он зажег во храме все свечи во всех шандалах, все лампады и большое паникадило напротив Царских Врат. Поставил посреди церкви медный котелок на трех ногах, бывший рыбацкий котел, наложил туда угля, перемешал его с ладаном и зажег. Сизый дым разводами, будто морозными узорами, пошел по церкви. Володя, перекрестившись и поклонившись троекратно, вошел в алтарь и там зажег ладан в медной миске, которую я украл на кухне у Иулиании.
Все свечи горели, и дымились благовония. Мы с Володей переоблачились в алтаре в Пасхальные наряды: я – в расшитую золотом ризу, он – в расшитый серебром стихарь. Эти одежды прислал нам нынче в подарок отец Андрей из Воротынца. Я взял в руки Святой Крест и Евангелие; Володя – кадило, и мы оба встали лицом на запад, к западной стене храма. Я ее к Пасхе расписал, успел. Со стены на нас глядела фреска моя яркая, неумелая, изображающая Восшествие на Голгофу и Распятие.
И северо-восточную стену я тоже к Пасхе успел замалевать.
Дул со стены весенний норд-ост, дул наш русский, пронзительный Северо-Восток. И такая уж ослепительная вышла фреска! Безумная! Все на ней плясали. Все – веселились. Плясали на льдинах, плывущих вниз по Волге. Бряцали на арфах и тимпанах! Вокруг Христа, в венце златом, плясали!
– Христос-то уже веселится, батюшка, – негромко сказал мне Володя Паршин, бессменный псаломщик мой, – а мы…
– Тише, – оборвал я его. – Возьми свечи. Идем. Пора петь Пасхальную стихиру.
И мы оба, в парчовых одеждах, сияющих в свете свечей, будто золотые горы, радостно и громко запели:
– Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех! И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!
Мы оба медленно пошли в притвор, и там я взял у Володи кадило и стал кадить на иконы мои, на клирос, где девочки уже, протирая хотящие спать глазки, с ноги на ногу переминались; и на Володю кадил, святым дымом его в Пасху приветствуя и награждая. А Володя держал передо мной горящую свечу, и сквозняк, налетающий в приотворенную дверь, рвал и крутил красное пламя. И взял Володя кадило из рук моих, и покадил меня тоже. А потом я вновь забрал у него кадило и помахал им перед восточною стеной храма, где изображена мною была Тайная Вечеря; и Иисус, преломляя хлеб, строго и весело глядел на меня, в глаза мне глядел.
– Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и Неразделимей Троице: всегда, ныне и присно, и во веки веков! – возгласил я торжественно.
И прихожане – а их много было сегодня, и весь наш маленький храм заполнен был до отказа, – хором ответили мне:
– Аминь!
И мы с Володей, подняв к огню свечей радостные лица, громко, как на лугу, запели:
– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!
И трижды я спел Пасхальный тропарь; и трижды мне им же ответил поющий народ.
И, будто впервые, пел я – и будто со стороны слышал этот древний, победный ирмос:
– Воскресения день, просветимся, людие: Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас преведе, победную поющия!
И все хором подхватывали вслед за мной и Володей:
– Христос воскресе из мертвых!.. смертию смерть поправ…
«Господи, Ты ли воскресаешь для нас ежегодно? Нет, ежедневно и еженощно! Длится, длится Светлое Воскресенье Твое – для тех, кто верует! А для тех, кто – не верует?! О, Фома тоже не веровал, но вложил персты свои в раны Твои… Гляди, Господи, вот в церкви деревенской горстка Твоих людей собралась во имя Твое! Потому что Ты для них – воскрес! И что это значит? Нет смерти? Нет тленья?! Нет рыданий похорон?! Нет, нет, все это есть, и не исчезнет. Чего же нет больше? А, страха нет! Нет – страха…»
– Небеса убо достойно да веселятся, земля же да радуется, да празднует же мир, видимый же весь и невидимый: Христос бо воста, веселие вечное!..
«Да, да, вечное веселье, да. Через боль и горе – улыбка. Через смертное отчаянье у родного гроба – веселье у пустого, раскрытого навек Гроба Твоего. Ты показал нам это! Ты показал: Я жив, Я воскрес, и настанет день – все вы будете, как Я… все восстанете из земли, из гнили… все – Меня повторите…»
Когда ж это будет, Господи?!
Когда…
– Яко Твоя держава, и Твое есть Царство, и сила, и слава Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков…
Посреди церкви подымался, как на ночном берегу, дым из старого рыбачьего медного котелка. Моя паства крестилась и сияла глазами. Моя паства плакала от радости. Моя паства, вместе со мной, праздновала Воскресенье Христово.
И старухи, я слышал, шептались между собой: «Ах, как батюшка-то наш славно расписал церкву-то!.. глянь, и Голгофу намазюкал, да ить ярко как!.. глазам больно… и Паску!.. Паска-то, ишь… на Волге!.. И – ледоход… Ах, хорошо-то как!..»
И не помню уже, сколько лет я вот это, адамантом сверкающее, вечное, народу пою, и народ, кто во что горазд, громко и тихо, фальшиво и чисто, хрипло и торжественно, задыхаясь от счастья, не понимая ни слова, умирая и воскресая, поет вместе со мной: