Загуляла я после свадьбы быстренько. Не то б – с ума сошла! Вот так всю жизнь?! С этим… боголюбом?! Накося выкуси! Жизнь – веселое дело! А не погибель! Жизнь – это: пей! Гуляй! Веселись! Все равно все помрут! И надо успеть! Успеть! Взять от жизни все! Выкушать – все! Выпить – все! В койке перепробовать – все-о-о-о-о… до дна достать… и даже глубже…
А разве с таким Борькой повеселишься? Чем я больше разнуздывалась – тем он смиренней становился! Ну это ж разве мужик! Я к любовнику ухожу, дочку забираю, чемоданчик сложила, говорю как режу: “Ухожу к любовнику”. А он смотрит так на меня, глаза такие… покорные, противно, аж сблевать тянет. И – ни слова мне. Ни слова! Ну разве это нормально?! А потом вопрос задает: он, мол, тебя любит? Ну, любовник-то? Ну разве так мужик нормальный спросит?! Мужик нормальный – развернется – и с ходу тебя р-р-раз! – и в торец! Фингал под глазом, да еще ногами по ребрышкам походит – вот тебе и весь к любовнику поход! Да еще и чемодан ножищами в хлам раскурочит, истопчет! Вот это – дело! А этот… Сало свиное, суп он гороховый, Борька! Режь его ножом! Из ложки хлебай! Ссы ему в глаза, и все будет Божья роса! Голову только повесил, как флаг под дождем, и блеет: лишь бы ты была сча-а-астлива, Ве-э-э-э-рочка… Вот какое тесто пресное. Преснятина. Вот я сама с ним – перцем-солью и стала! И водкой крепкой стала. И старкой. И – наливкой полоумной…
…дочка, доченька… Умерла ты. Одну тебя и жалко. А так мне больше ничего не жалко. Это он сволочь, он, Полянский. Это он тебя уморил. А не я, не-э-э-эт! Это он меня так достал, так достал, так… что я с тобой пошла гулять, и-и-и… и загуляла… загуляла… Я – домой не хотела возвращаться! К нему! К зануде! Видеть его рожу не хотела! Гуляла с тобой, да, до посиненья! Я-то сама до костей тогда промерзла! Промерзла-а-а… а-а-а-а… а-а-а-а… Налейте, налейте бокалы… Да, до края… а можно – и через край… я отхлебну… и – без закуски… И – чокаться не будем… потому что за помин души… доченькиной душеньки… если за покойников пьют – не чокаются… Я встану. А-а-а-ах! За дочку – я встану. Я встану и выпью за дочку стоя! Вот так! Вот… а-а-а-ах!.. чуть не упала… Не ловите меня, еп вашу мать! Не держите! Я и так стою хорошо! Я!.. За дочку!.. Стоя!.. Царствие ей, блять, небесное… девочке моей… сладенькой… Она ангелочком летает там, да!.. А я – сука. Ну и что?!.. Ах, я вас по руке ударила?!.. И с вилки грибочек, на хрен, соскочил?!.. Вон, вон он прыгает, скользкий!.. в угол укатился… Так и мы укатимся… обронимся с вилки… упадем на пол… и нас – не поднимут… и не съедят… а грязной тряпкой утром замоют… в поганое ведро… в ведро-о-о-о… Я ж говорила вам: эту – я без закуски! Я крепкая. Я знаете сколько выпить могу? Вам и не снилось. Да и мне самой не снилось, ха-а-а-а-а! А Борьке моему что снилось? А ему ряса все снилась. И крест. И Боженька на иконке. Слушайте, выпьем за Борьку, а?! В селе далеком приход у него. Я чуть попадьей не стала, да-а-а-а! Вот бы цирк был, да-а-а-а! Верка – попадья-а-а-а! Попадья-а-а-а-а! Попа… дья-а-а-авола я, вот я кто… Ух-х-х-х… да налей же еще, не видишь, хочу, хочу-у-у-у… чтобы волком не завыть – глотку залью… водочкой?!.. нет, бля, расплавленным свинцом… он, говорят, такой же серебряный… ртутный…
ПОСЛЕ ЛИШЕНИЯ САНА. СЕРАФИМ
Я после казни своей церковной вышел на Откос. Ноздрям воздуха не хватало. Жизни воздуха не хватало. Думал – задохнусь. Ловил воздух ртом. Глядел на реку.
Река расстилалась внизу передо мной.
Не одна: две реки.
Ока впадала в Волгу. Это город мой, где я родился и вырос, это город мой, больно и железно билось во мне. Будто в ржавую рельсину кто-то бил звонким молотом, держа рукоять в холодных кулаках. Ока впадала в Волгу, а я выпал из жизни, и так тяжело в нее опять втечь, впасть, потечь с ней одним потоком, одним слепым потоком, одним… слепым…
Слепое, в крови, Пашкино лицо опять заслонило мне свет, серый морозный день. «Я же покаялся! – крикнул я оголтело сам себе. – Я – покаялся! Я – наказанье принял! Я…»
«Что ты все: я, я, я, – сказал иной голос во мне, тихо и ехидно. – Ты – о Боге подумай. О вере своей. Не поколебалась она? Что и кого ты предал? Бога? Людей? Себя? Что ты наделал-то, отец Серафим… нет: Борька Полянский!.. а?..»
И не было мне ответа. Летели по небу и пролетали его навылет мышастые, серые, волчьи тучи. И серые, слепящие, рвано-желтые раны разверзались над моей головой, и желтая кровь текла из них, и желтыми безжалостными ножами прямо в лицо мне летели лучи закатного Солнца; над вымерзшими, мертвыми лугами и огородами далеко за Волгой, на Бору, и за Окой огромный огород серого, страшного города подымал к серым ледяным небесам черную, сизую, белесую ботву клубящихся едких, слепых, ядовитых дымов.
Я стоял и дышал отравой черной, железной жизни. Я, лишенный Бога и лишенный сана, снова был просто человек, просто мужик, просто – неудачник Борька Полянский, недоучка, поп-расстрига, несчастный отец, потерявший сначала дочь, потом сына, разведенный муж, – я стоял на Откосе над двумя ледяными реками, Волгой и Окой, с убитой любовью в груди, и она была такая тяжелая, мертвая любовь, такая чугунная, такая… железная, ледяная, а кровь по ней текла – живая, горячая… и дымилась, дымилась…
Дымились черные высокие трубы за рекой. Ветер отдувал мне волосы на голой голове. Завтра постригусь, думал я, завтра в парикмахерскую пойду, а потом думал: а монеты-то у тебя в мошне звенят? Зарплату священника мне уж приход не выплатит больше. Все, отслужился, отец.
Железный смех судорогой свел мне рот. Я отсмеялся беззвучно, горько и закрыл рот ладонью. Ветер ударил в ладонь, как в бубен.
Мой город когда-то звался – Горький. Его так назвали в честь пролетарского писателя Максима Горького. Отец Максим, к тебе, что ли, в Карповскую церковь съездить? «Я родился в Горьком городе, а умру я в городе Нижнем», – так читал стихи один наш безумный мальчик, поэт, на вечеринке в университете… Мальчик брился налысо, как скинхед, мальчик презирал весь род людской, мальчик думал: я гений, и я один, а все вы – бездарности, падлы и твари…
Тварь… Тварь Божья… Тварный мир… Творец… Сотворить…
Сотворить… в котле сварить…
Есть хотелось. В животе урчало. Я вспомнил янтарную стерляжью уху Иулиании – и громко, как ребенок, втянул слюну.
Серый ветер, тяжелый бег туч на закат. Никуда не надо ездить. Никуда не надо ходить. У тебя в кармане ключ от твоей старой квартиры. Кто там сейчас живет? Верочка? А где она? Может, уехала куда? Может, новая жизнь у нее? А может, она продала квартиру и деньги пропила? Сестры? Нет, сестры – с мужьями. Мама…
Мама, где ты, мама…Мама, зачем мы живем на земле… Чтобы, каждый в свой час, лечь в деревянную лодку – и поплыть, и поплыть по Реке?..
– Холодная ты, Река, – сказал я Ей. – До чего Ты холодная. Даже взгляд Милой моей, Заступницы моей тебя не растопит. Не согреет. Ты унесешь меня, Река! Я знаю. Да только я сам себе сколочу деревянную лодку! Слышишь! Я – сам! Я – сам рыбак! Я еще тебя переплыву! И так, и сяк, и наперекосяк! Я еще… порыбалю…
– Эй, священник! – крикнул грубый женский голос за спиной. – Хватит стоять-то тут вот так-то! На ветру! Ведь два часа тут торчишь уже! А ветер-то ледяной! Простынешь!