Когда желудок мой почуял насыщение и свистящая пустота в кишках перешла в умиротворенную, блаженную тяжесть, я нашел в себе силы побриться. Это было одноразовое лезвие, и угроза, высказанная Мэри, была лишь маленькой шуткой. Бриться я пошел в ту каюту, где мылся. Даже ополоснув голову и лицо прохладной водой, согнать медленно подступающий сон я не смог. Я даже подумал, что Мэри или Синди подсыпали мне снотворное, но как-то отвлеченно… Я упал на кровать — точно такую же, как та, что была в каюте у лесбиянок, закрыл глаза и провалился в блаженное небытие…
Когда я размышлял над событиями, которые произошли в ту ночь, и удивлялся, насколько же велика была ко мне милость Божия, а самое главное — чем это я, грешный, такую благосклонность заслужил. И по сей день понять этого я не могу — пути Господни неисповедимы.
То, что я, покушав от души впервые за 36 часов, благополучно заснул, было совершенно естественно и удивляться тут нечему. Не приходится удивляться и тому, что Марсела, тоже разморенная едой и усталостью, не смогла меня разбудить и задремала рядом со мной. Гораздо более удивительно, что мы с ней не проснулись в наручниках или за бортом яхты. Совсем удивительно, что мы вообще проснулись. С точки зрения Мэри и Синди, мы были террористами и пиратами, захватившими чужую частную собственность и мешавшими им проводить свое время так, как они этого желали. Во всяком случае, никто не стал бы осуждать их за то, что они связали бы нас сонных или вызвали из Сан-Исидро полицейский катер, экипаж которого мигом упаковал бы нас в наручники и доставил в ближайшую береговую кутузку. Любые двенадцать присяжных и любой судья вынесли бы оправдательный вердикт, если бы они, не желая вмешивать в дело полицию, просто взяли нас за ноги и за руки и выбросили за борт. Наконец, они могли и пристрелить нас из наших же пистолетов или автоматов. Но ничего этого они делать не стали, ибо Господь — больше некому! — вселил в их души милосердие.
Я проснулся глубокой ночью. Сутки назад, примерно в это же время, мы с Марселой, грязные и вонючие, спали в песчаных могилках, совершенно позабыв о том, что могут делать лишенные предрассудков мужчина и женщина под восхитительным тропическим небом. Сегодня я ощущал невыразимое блаженство от простых чистых простыней, от собственной свежевымытой и еще не успевшее пропотеть кожи, от прохлады, овевавшей меня из иллюминатора, и от нежного, чуть мерцающего, голубоватого лунного света, озарявшего каюту. Благодать!
Рядом, обхватив меня за шею и плечи, — очевидно, чтобы не унесли, — лежала на животе Марсела. Она спала, но спала беспокойно. В ней бродила страсть, которая заставляла ее шумно вздыхать и постанывать, елозить животом и бедрами по простыне.
Не буду врать, что за двое суток совместных скитаний и передряг я ее полюбил до безумия. Я просто не находил в себе сил отделаться от нее, хотя возможно, тогда бы мне пришлось намного легче. Я рисковал и выкручивался не ради нее, а ради себя — тут никаких сомнений быть не может. Впрочем, я не очень обольщался насчет собственной неотразимости — думаю, что и Пушка, и Малыш, и Камикадзе, и уж, конечно, Капитан с Комиссаром вызвали бы у нее ту же страсть, окажись они на моем месте. Просто мы помешали Марселе, когда она готовилась продать свою страсть дону Паскуалю Лопесу, а невостребованный товар, как известно, приносит продавцу великое неудобство и заставляет его снижать цену…
И пища, и сон, разумеется, сделали свое дело — мои нежные женские плавки явно не выдерживали напора той штуки, что оказалась волею судеб в них упакована. Эта дьявольская штуковина не имела ни грамма мозгов в своей гладкой, похожей на крупную и спелую сливу головке, но словно бы чуяла, что рядом, всего в нескольких десятках дюймов, под почти незаметным кусочком материи и кустиком жестких, курчавых, черных как смоль волосков, таится нечто весьма приятное…
Даже не разбудив Марселу, я тихонечко дернул за кончик бантика, который удерживал верхнюю часть купальника. Разбудилась она только тогда, когда я вынул из этих треугольников то, что там находилось, и осторожно погладил…
— Та-ак… — сладко зевнула Марсела и потерлась о меня своей пышной и буйной гривой. — Начинаем?
— Угу, — подтвердил я и, притянув ее полураскрытый пухлогубый ротик, тихонько прикоснулся к нему легоньким, почти шуточным поцелуйчиком. Но ладони у меня, весьма серьезно и не вызывая сомнений в искренности, погладили с боков Марселины грудки. В полутьме они чуть поблескивали от лунного света, от них пахло целым букетом различных шампуней, и когда я стал водить по ним носом, то с ужасом вспоминал наше путешествие по канализации и казался себе преступником, потому что принудил все эти прелести искупаться в дерьме. Впрочем, даже когда я полизал изящные сосочки, такие трогательные и смешные, то не учуял никаких посторонних привкусов, кроме мыльного.
Марсела лежала с довольной улыбкой, прикрыв глаза веками. Однако одна из ее проворных ладошек в это время ползала по моей спине, а вторая тихонечко спускала с меня плавки и, забираясь изредка под мой живот, поглаживала по головке ту самую безмозглую штуковину, о которой говорилось несколько выше.
— Какой славный парень! — прошептала она мечтательно, и я не понял, относится ли это ко мне в целом или только к штуковине в частности. Пальчики у нее были с хорошо подстриженными ноготками, подушечки на пальцах очень нежные и осторожные, а потому каждое точно рассчитанное их прикосновение будоражило душу и заставляло меня плотоядно сопеть. И все же я не стал торопиться, а отправился в довольно продолжительное путешествие, начав с поцелуев, которые еще раз щедро высыпал на глаза, щеки, ушки и губки маленькой бесстыдницы, потом еще раз воздал должное грудкам и опустился к животику, который под воздействием моих прикосновений чутко трепетал, и особенно — когда я описал несколько спиралей губами вокруг пупка…
— Ну ты черт! — промурлыкала Марсела, и с учащенным дыханием закинула руки за голову, прогнулась, упираясь в простыню плечами и задом. Потом ее левая нога ушла в сторону от правой, они обе приподнялись в воздух и оказались у меня на плечах, достав пятками мне до лопаток, а шея моя попала в мягкие тиски из двух очаровательных смуглых ляжек. Теперь перед моим лицом была тонкая зеленая ткань ее плавок, державшихся на двух узелках — справа и слева. Развязав оба бантика, я впервые увидел то, что по высокой стоимости продавалось Хорхе дель Браво и его подручным, а также министрам и генералам самого Лопеса. Желая избавиться от возможной грязи, Марсела выбрила все до последнего волоска, и вся эта таинственная область была у нее гладенькой и голенькой, как у несозревшей девочки. Ну как тут было удержаться от поцелуя? И не одного, а целого десятка! Марселины бедра при этом ходили ходуном и повиливали из стороны в сторону, а ее крутобокая мягонькая попочка, приятно колыхавшаяся у меня на ладонях, несколько раз напряглась и качнулась…
— Ну, хватит, может быть… — истомно пропела Марсела. — Ты все целуешься и целуешься…
Это означало, что пора приступать к настоящей работе. Я почувствовал, как ее ноги сползают с моих плеч и ложатся по обе стороны от моего тела.