Время тянулось долго, и он понял, что заснуть не удастся. Встал. Зачем? Постоял у южного окна, в который раз обозрел равнину. Изменилось только небо. Над голыми августовскими полями плыли тучи, обещая скорый дождь. Фермеры успели вовремя управиться с уборкой. Земля отдыхала. Слева, над прудом, куда сливались стоки со всей коммуны, кружили ласточки. Мартен распахнул обе створки окна, и стал слышен птичий щебет. В воздухе висел запах дыма и разогретой соломы. Как можно жить где-нибудь еще, кроме деревни? «Да нет же, у меня все нормально!» — убеждал он себя, между тем как на грудь давила, буквально расплющивая ее, такая тоска, какой он не умел ни назвать, ни стряхнуть. Он снова закрыл окно, помянув недобрым словом заедавшую задвижку, и хотел было ее смазать, но лень взяла свое, и он решил вернуться к этому делу позже: спешить-то некуда…
Когда Мартен наконец собрался отправиться в бистро Каниво, освященное обычаем место мужских встреч, зазвонил телефон. Он даже вздрогнул: кто еще может им интересоваться?
Надеясь, что это сын, он бросился вверх по лестнице с риском сломать себе шею — действительно, звонил Люсьен, и голос прозвучал удивительно близко. Мартену было отрадно его услышать. Тем более что у Люсьена оказалась добрая новость: его взяли кладовщиком в большой парижский гараж. Фирма называлась кудряво: «Предприятия Фрагсон».
— Работать буду на бульваре Мюрата, в двух шагах от нашего дома, — уточнил он. — Приступаю на той неделе!
Люсьен аж пузырился от счастья. Отец поздравил его, про себя подумав, что удача, как видно, улыбается тем, кто менее всего ее достоин. А Люсьен с воодушевлением продолжал:
— Знаешь, мы теперь очень прилично устроились. Квартирка что надо! На четвертом этаже. Есть даже терраска. Мирей уже принимала там солнечные ванны. Это около Парижа, но совсем не Париж. А ты как? Что поделываешь?
— Ничего, — уныло признался он.
— Все обрыдло?
— Пожалуй, да.
— Ты должен нас навестить. Встряхнешься, совсем по-другому себя почувствуешь.
Предложение застало Мартена врасплох, он даже не сразу сообразил, что ответить. С одной стороны, он был тронут приглашением Люсьена, но с другой — ему претило сближение с этим псевдосемейством, видимо пребывающим на вершине счастья, невзирая на все, в чем эта парочка должна была бы себя упрекать.
— Это… Это невозможно, — промямлил он.
— Почему?
— Уехать отсюда? Закрыть дом?
— Всего на несколько дней.
— А где я там буду жить?
— У нас, конечно! Здесь есть лишняя комната рядом с нашей. Сейчас, правда, это чулан. Но мы его приспособим. Ты прекрасно устроишься. И Мирей будет в восторге!
Услышав имя Мирей, Мартен недоверчиво вскинулся. При мысли, что придется накоротке общаться с той, что сделала несчастным Альбера Дютийоля, его пронзило раздражение и опалил стыд. Он хотел отказаться, но внял доводам рассудка. Не станет же он демонстрировать такую же дремучесть, как менарские кумушки! Принимая в расчет нынешнюю свободу нравов, следует смотреть на вещи шире. Долговременный брак, крепкая семья, супружеская верность, возрастная и социальная однородность — все это отжило свое. Из-за страха прослыть ретроградом приходится волей-неволей мириться со всеми странностями современных амуров.
— За приглашение спасибо, это очень мило с твоей стороны, — произнес он после секундного раздумья. — Однако, видишь ли, с годами все труднее трогаться с места…
— Но до Парижа час с четвертью на машине. Твоя малолитражка еще вполне ничего.
— Да, на небольшие расстояния…
— Вечно ты все усложняешь! Приезжай, мы тебя ждем.
— Я прикину, может, смогу. В любом случае позвоню. Ну конечно, я еще позвоню тебе…
Повесив трубку, он удивился тому невероятному ликованию, что вдруг захлестнуло его. Можно подумать, он получил подарок на день рождения. Бог ты мой, как сумрачно на кухне! А снаружи пламенело солнце, шла какая-то жизнь! Маятник старых настенных часов двигался так мерно, что от него кружилась голова. Назойливый запах мастики и лука-порея пропитал стены кухни. Мадам Франки, прежде чем уйти, накрыла на стол к ужину. Одна тарелка, один стакан — все для него одного. Как для арестованного в одиночке. Ему уже не сиделось на месте. Он решительно вышел из дома и направился в бистро Каниво.
В темном прокуренном зале набралась уйма народу. Жаклин Каниво обслуживала посетителей, как всегда любезно наполняя стаканчики, вставляя свое словцо в общий разговор, заливаясь смехом, в то время как ее от века молчаливый супруг, мучимый бледной немочью, мыкался между столами. Говор толпившихся здесь мужчин действовал бодряще; когда Мартен вошел, несколько голосов пробурчали приветствия. Завсегдатаи подвинулись, чтобы освободить ему местечко у стойки. Видно, никто уже не злился на него из-за сына, известного под кличкой Менарский Козел. Время сглаживает ухабы, все стирает — и сожаления, и упреки. Мартен заказал свой обычный стаканчик перно с видом человека, которому не за что извиняться. Как и всякий вечер, Жаклин Каниво, подавая ему выпивку, спросила:
— Ну что, Мартен, жизнь идет?
Он ответил так громко, что всякий мог услышать:
— Лучше, чем всегда! На днях я отправляюсь в небольшое путешествие…
— Куда же?
Мартен выдержал долгую паузу — специально, чтобы ответ прозвучал поэффектнее. Посетители бистро смотрели на него во все глаза. Он же допил свой стаканчик, прищелкнул языком и ответил со спокойным достоинством:
— Сына повидаю. Он пригласил меня к себе!
9
Восточная улица была так же безлика, как ее название. На фоне вереницы зашмыганных, бесцветных фасадов новое здание, где поселились Люсьен и Мирей, кричаще выделялось агрессивно модернистским стилем. Восемь этажей, стекла больше, чем камня. Множество окон, бликующих на солнце. Громадная прозрачная дверь при входе автоматически вдвигается в стену. Быстрый, как молния, лифт. Четыре квартиры на площадке, а комнатки внутри такие узкие, что три человека насилу могут там разойтись, и перегородки так тонки, что через них слышно все. Обитатели дома с первого этажа до чердака звоном кастрюль оповещали друг друга о своей готовности принять пищу, общим достоянием становились рев младенцев, семейные ссоры, музыкальные пристрастия каждого и шум воды, хлещущей из чьего-нибудь крана или из бачка в сортире. Как специалист, Мартен тотчас сообразил, что помпезное сооружение строилось по дешевке: бетонные панели, листы сухой штукатурки, столярка фабричной выделки и плексиглас вместо стекла пихались, куда только можно. Но сыну ничего не сказал, чтобы не обидеть.
Прихорашивала квартиру предыдущая съемщица. Все выдержано в светлых тонах, преобладают пастельно-голубой и креветочно-розовый. Впрочем, Мирей привезла кое-какую мебель из дома в Менар-лё-О. У Мартена больно сжималось сердце, когда среди царившей здесь бонбоньерочной элегантности он примечал знакомый комод, кресло или большую фарфоровую вазу, принадлежавшую Альберу. Эти предметы, словно свидетели обвинения, укоризненно выделялись на общем фоне, как если бы они, став добычей вора, попали на склад растяпы-торговца краденым. Теперь они беззвучно бубнили что-то о покойном, который их любил и холил. Но куда подевались остальные вещи? Когда Мартен спросил, что сталось с книгами, Мирей, глазом не моргнув, ответила: «Я продала их одному букинисту в Фонтенбло». От этого циничного признания Мартен онемел. После человека настала очередь книг. Все чисто. На пустом месте начинается новая жизнь. Чтобы выздороветь, надо забыть. Мирей улыбалась, то ли не понимая, что сделала, то ли, напротив, празднуя победу. Мартену почудилось, что расточили его собственную библиотеку. Поверженный, униженный, он пытался постичь, что творится в душе этих столь отличных от него существ. Излишней щепетильностью они не страдают, это ясно. Для них все не в счет, кроме сиюминутного легкодоступного наслаждения. Несмотря на разницу в возрасте, эти двое созданы друг для друга: он — похотливый козел, она — течная коза. Мартен предчувствовал что-то подобное еще в начале их менарской интрижки, а теперь окончательно уверился. Сама жизнь, грубая и безжалостная, оправдывает их наперекор и справедливости, и морали, думал он. Впрочем, по отношению лично к нему — он не мог этого не признать — они были сама обходительность. Поставили для него кровать в комнате, смежной с их спальней. Ночью он слышал, как они переговариваются, смеются и занимаются любовью. Отзвуки их сладкого лепета и прерывистого сопения в пароксизмах страсти подолгу преследовали его даже во сне.