С того дня наследник престола открыто объявил о своей приверженности культу единого Бога, однако, поскольку Иосиф уже умер, наставить его в канонах и обрядах этой веры было некому. Помогала память о долгих беседах, которые вел с ним дед, стоя в тени деревьев и указывая на дневное светило. Вот почему он нарек единого Бога именем "Атон", что на языке язычников означало "Солнце". Он продолжал печься о благе подданных, был доступен для бедных, слабых и угнетенных и повсюду заявлял, что "жить по правде" означает выполнять волю Атона, дарующего жизнь всему сущему.
Случилось так, что однажды к нему явился запыленный и изможденный нубиец, преодолевший огромное расстояние от собственной крохотной деревушки до могучих Фив. Он пришел молить об освобождении сына, угнанного в рабство войском фараона Аменхотепа. Но сердобольный правитель не ограничился тем, что снизошел до мольбы старика, но и повелел освободить всех нубийских пленных. Следом за нубийцем с подобной же просьбой к нему обратился старый сириец, за ним – ливиец, и ни один из просителей не встретил отказа. При этом правитель просил всех возносить хвалу и благодарность не ему, а Атону, ибо солнце равно светит всем людям и все они равны пред его божественным ликом.
Но когда об этом прознал фараон Аменхотеп, он, в кои-то веки отвлекшись от своего пьянства, обжорства и распутства, сам явился к сыну, причем в еще большем гневе, нежели в момент обсуждения вопроса о женитьбе. Содрогаясь от ярости, он потребовал объяснений, по какому праву сын распустил по домам пленных, которых он, фараон, приказал согнать в свою столицу.
– А зачем они здесь нужны, – сказал, неожиданно рассмеявшись, царь, – ты, о сын мой, со временем узнаешь сам.
Царевич в ответ лишь покачал головой и пояснил, что коль скоро лучи солнца согревают и освещают всех, то все равны пред его ликом, и ни один человек не вправе лишать другого свободы.
Фараон, услышав это, снова рассмеялся.
– Люди не равны друг другу, – заявил он, – и уж тем более простые смертные не равны потомкам богов. Мир устроен так, что твари могучие пожирают слабых и великие – малых. Плоть питается плотью, кровь – кровью, и все сущее во вселенной поддерживает свое существование именно таким образом. Жизнь продолжается за счет смерти – таков извечный порядок, и тебе наконец пора понять, где в нем твое место.
С этими словами фараон схватил царевича за руку и повелел подать колесницы и оружие.
Лучшие охотники и воины во главе с главным колесничим и дядей царевича могучим Эйэ сопровождали царя и его сына. Войско встало лагерем среди песков. В тени утеса был разбит великолепный шатер, где на роскошных коврах и подушках фараон Аменхотеп предался, как это у него водилось, чревоугодию и пьянству, вкушая яства с золотых блюд и вино из золотых кубков.
Эйэ при этом отсутствовал, а когда появился и шепнул что-то фараону на ухо, тот, удовлетворенно хмыкнув, поднялся на ноги. С помощью двоих слуг он взошел на колесницу, а сыну повелел ехать рядом с ним.
На гребне кряжа царь остановил лошадей и указал вниз, на стадо диких коз, испуганно бившихся в устроенном охотниками загоне. Царевич огляделся, высматривая, что могло их так напугать, и увидел трех припавших к песку черногривых львов.
Неожиданно один из них прыгнул, мгновенно подмяв козу тяжестью своего тела. Следом, оскалив клыки и огласив пустыню голодным ревом, прыгнули двое других – и в их безжалостных когтях затрепетала добыча.
Глядя на то, как темная густая кровь пятнает тусклый песок, фараон удовлетворенно рассмеялся и ткнул царевича локтем в бок.
– Ну что, сын мой, надеюсь, теперь ты видишь, как в действительности устроен мир?
Царевич не ответил, но вспомнил, как и мать говорила ему, что со временем он неизбежно станет носителем смерти.
Царь Аменхотеп, неверно истолковав молчание сына, снова издал смешок, а затем, натянув вожжи, направил колесницу вперед. Возле изгороди он остановил лошадей. Эйэ, отличавшийся чудовищной силой, согнул лук, нацепил тетиву и передал оружие фараону. Аменхотеп выстрелил.
Пушенная из мощного лука стрела задела бок одного из хищников. Лев зарычал, а когда на желтой шкуре выступила кровь, прыжками помчался к колеснице. В ярости он бросился на изгородь, но она оказалась чрезвычайно прочной и высокой, и вырваться из загона хищнику не удалось.
Прицелившись, Аменхотеп выпустил еще одну стрелу и, оставив раненого льва биться о неодолимую преграду, погнал колесницу вокруг загона, выпуская стрелу за стрелой в остальных хищников.
Когда все три льва были ранены, он вручил свой лук и полный колчан стрел сыну и, указав на обезумевших от боли и ярости зверей, приказал:
– Прикончи их.
Царевич воззрился на лук, словно не понимая, что держит в руках.
– Прикончи! – взревел фараон. Волосы его заблестели от пота, жирные складки плоти заколыхались.
Но юный наследник уронил лук на песок.
Фараон вытаращился, словно не мог поверить своим глазам.
– Трус! – заорал он, и его крик, отдавшись эхом от утесов, был поглощен тишиной пустыни.
Царевич заметил, что все воины и охотники застыли как статуи, а его дядюшка Эйэ отвел глаза.
– Трус! – повторил Аменхотеп с таким видом, словно готов был задушить сына, но тот, ловко спрыгнув с колесницы, поспешил к ограде загона, представлявшей собой натянутую на жерди прочную сеть.
Выхватив нож, царевич проделал в ней дыру, а потом направился к одному из львов, который, пытаясь вырваться, запутался в повалившейся сети и уже почти задохнулся.
Два других льва, почувствовав свободу, с пеной ярости на мордах устремились к царевичу, но, когда тот повернулся и бестрепетно взглянул в их пылающие глаза, озадаченно замерли, а потом, огрызаясь, медленно отступили.
Подойдя к отчаянно бившемуся в сети льву, царевич освободил его от пут, а заодно и от вонзившихся в бок стрел. При этом он гладил огромного зверя по гриве, а тот, прикрыв глаза, урчал от удовольствия. Избавив от стрел и двух других хищников, царевич вернулся к проделанной им в ограждении дыре и резким рывком раздвинул ее края.
Мощные звери осторожно миновали юношу и уже за пределами загона застыли, поигрывая хвостами и не сводя горящих глаз с фараона, остолбеневшего от ужаса в своей колеснице. Еще через несколько мгновений они, напоследок тряхнув великолепными гривами, прыжками умчались прочь.
Царевич подошел к собственной колеснице. Эйэ поднял с земли лук, собрал стрелы и вручил оружие сыну фараона. Лицо главного колесничего оставалось бесстрастным, но в глазах его промелькнуло выражение безмерного удовольствия.
Когда царевич вернул лук и стрелы отцу, тот ничем не выдал своего отношения к случившемуся, но поднял руку и, коснувшись лица сына, прошептал:
– Твои щеки становятся впалыми. Тебе следует проявить осторожность, сын мой, иначе... – Тут толстые губы фараона сложились в некое подобие улыбки. – Иначе скоро от твоей хваленой красоты не останется и следа.