– А кастаньеты зачем! – спросил Ром.
– Она раньше танцевала хорошо. Отлично, – сказала Фелисидад. И больше ничего не сказала. Ром понял: в память юности.
А не больно держать в руках память, прищелкивать деревянными костями? Костяшки времени. Щелк, щелк. Ногу вперед, корпус назад. Откинься в жестких руках, мучача, коснись затылком грязного пола, пыльной земли.
Океан еще приблизился, придвинул синюю гигантскую мокрую щеку. По лицу земли течет вода. Слишком много людей на улице. Он-то думал – все дома сидят, у елок и кушаний! Нет, этот народ хочет воли, звезды глотать жадным ртом.
По глазам ударило. Желтизна, красное! Юбки взвились. Жар огня. Опять факелы! И пожара не боятся. И волосы не боятся подпалить.
К океану бежала белая, в черных сажевых пятнах, тощая собака, лаяла радостно.
– Что это, Фели?
Зажмурился – так слепили людские вихри.
– Это? Карнавал!
Схватила его за руку, потащила прямо туда, в толпу. Толпа дымилась, шевелилась, вспыхивала. Тянулась огненным драконьим хвостом с асфальта – на песчаный берег, по берегу – к воде. По черной синеве разбегались розовые, серебряные, алые дорожки. На катерах гремели оркестры марьячис.
Ром вытер потные ладони о цветастые шорты. Фелисидад взяла юбку двумя пальцами и приподняла ее, и сделала ногами перебор, будто б не ноги были у нее, а тоже огромные пальцы, и перебирали в воздухе невидимые струны огромной, как выгнутый под звездами берег, гитары.
– Ром! Танцуй!
– Да!
И толпа, вобрав их в себя, больше не выпустила, сделав из их разгоряченных тел музыку и ритм, две ноты, два аккорда.
Густота и синь. В синеве – вспышки. Звезды или фонари? Террасы кафе – внутренности белых раковин. Океан шумит. Он слишком близко. Близко смерть; близко счастье. «Неужели мы все умрем…» – думает Ром. «Мы никогда не умрем», – думает Фелисидад. Их мысли сталкиваются, переплетаются, обнимаются. Потом отрываются от них, улетают, исчезают. Они оба пустые, полые, как две высохшие тыквы, две гудящие раковины; их ноги живут отдельной от них жизнью – ритм, ритм, еще раз ритм. В начале был ритм. И больше ничего.
Ритм, ритм. Колыханье ветров. Пальмы гнет ветер. Огни мелькают и сшибаются, и плывут, и это корабли. Тела людей плывут в ночь, живые корабли смеются и страдают. Цветные перья на черноволосой голове: древний вождь явился и пляшет в круге света. Фелисидад уже не девушка, она черная пантера, и лапы мягкие, и рык вкрадчивый. Прыгает! Зажмуриться, произнести заклятие. Забыты слова! Вечность не для слов. Только для чувств.
Огни. Огненные цветы. У праздника нет начала и конца. Он был всегда и будет вечно. Даже если умрет. Девичье тело под руками парня. Девичьи губы под огнем губ. А за пальмой тень. Они шагнули влево – и тень метнулась влево. Оттанцевали вправо – тень за ними. Не уйти. Не спастись.
Кто это?!
Никто не знает.
А они – не видят.
Незачем видеть, когда чувствуешь. У чувства нет глаз. Как у улитки, медленно ползущей.
Она проползет насквозь все века – и выползет с другой стороны мира.
Там, где смерти нет.
И никогда не будет.
С одной стороны – одна тень.
С другой – другая.
А может, это две пальмы выдернули из сухой земли корявые корни – и танцуют вместе с ними?
– Фели… С Новым годом.
Она прижимается к Рому всем маленьким горячим телом.
Он знает: под майкой, под шортами она смуглая и скользкая, как улитка.
Устав танцевать, они отошли от толпы танцующих, забрели в маленькое кафе у кромки пляжа. Песок, розовый днем, сейчас, в свете фонарей, звезд и карнавальных огней, вспыхивал черными и синими искрами. Ром еле дышал. Фелисидад была свежая, нисколько не устала, выставляла вперед плечико, будто заигрывая с барменом: ну-ка, ну-ка, услышь музыку мою!
– Что будем пить?
– Текилу. Немного.
– Я закажу ананас.
– Можно. Не целый. Немного. На закуску. Попроси порезать.
Ром сделал заказ, Фелисидад оглядывалась по сторонам. А тут ничего, уютно, но у Алисии много лучше. Несравненно. Ром еще не видел, как она танцует у Алисии! «И не надо, чтобы видел, – насмешливо пропела внутри ее голосистая птица, – там же Кукарача». Иголки озноба впились в лопатки, в поясницу. Фелисидад передернула плечами, отгоняя плохую тьму. Откуда-то снизу, из-под земли, из-под пола кафе, возник голос Милагрос: «Помни о Силе, но не пользуйся ей по пустякам».
Ром поднял бокал с текилой. Фелисидад тоже подняла. Глянула на Рома, прищурясь, сквозь выпуклое цветное стекло. Показала Рому язык.
– Гляди, здесь тоже елка, – кивнула она.
Прямо за ними, за их спинами, моталось огромное черное мохнатое, как медведь, дерево, не ель даже, а чудовищная хвойная гора, пахла смолой, в черных колючих волосах этой гранд-дамы путался серпантин, вспыхивали громадные лиловые и красные шары, золотые цепи свисали до полу, меж ветвей горели вперемешку электрические гирлянды и неуклюжие самодельные свечи. Пальцы свечей. Протянутые пальцы. Спасите от пожара! Спасите от гибели! Все умрет, и праздник тоже. И тебя, гигантская ель, выбросят на свалку, и будешь там высыхать и гнить, под ветрами, под дождями. Под сырым и соленым океанским бризом.
Ель давила и надвигалась, от нее не уйти. Нависала. Игрушки звенели. Погребальные колокола?! Колыбельные погремушки?! На миг Рому почудилось – вот лицо бабушки среди черных веток. Бабушка стала праздничным шаром на их елке! Ее голова, ее поющий рот! О Боже, это художник так расписал новогодний шар. Нарисовал на шаре лицо, смеющиеся губы, красные брови и синие морщины.
А вот лицо Фелисидад. Волосы огнем искрятся. Мочало, черная солома! Загорятся сейчас! Слишком близко огонь свечки. Протянут огненный палец. Все обречено. Все назначено. Каждый Новый год. Каждая встреча. Каждые проводы.
А вот его лицо! Ну да, это он! Страшно раскачивается алый шар. Округлился в крике нарисованный рот. Из глаз летят молнии. Это гроза над океаном. Самая жуткая. В такой грозе погибают самолеты, и рыбы уходят в глубину, когда из зенита отвесно, вниз, в густо-синюю толщу воды, бьют дикие трезубые молнии, выжигая последнее зренье.
Качается шар. Качается орущий лик. Качается маятник. Взад-вперед. Вверх-вниз.
И еще два шара! Зачем они качаются рядом!
Не надо их.
Разбить их.
У них рожи мужские. Волчьи. Песьи.
Они трясутся на ветвях. Подпрыгивают. Бешенствуют!
Танцуют?!
А может, рыдают?!
– Ромито, Ромито! Что с тобой?
Фелисидад трясла его за плечи.
– Сердце, – сказал он и взялся рукой за грудь. – Немного. Ничего. Сейчас пройдет.