Золотая статуя блестела под Солнцем. Золотой Бог сидел недвижно, скрестив ноги, глядя большими раскосыми пустыми выпуклыми глазами вдаль, в пустыни и снега. Вдали, в горах, прогремел взрыв. Бог глядел вдаль и видел, как через пустыни, тайгу, снега, леса, степные тропы к нему идут двое — мужчина и женщина. Они шли к нему, проживая жизнь свою. За время пути к нему они прожили не одну жизнь, а много жизней. Они любили и разлюбили, рождали и оплакивали. Они мучались и праздновали. Они умирали; они возрождались; они плакали снова, потому что не знали, что смерть — это тоже жизнь.
Золотой Бог глядел в степь радостно и спокойно. Он ждал людей к себе.
Во лбу статуи, там, где сиял когда-то синий Третий Глаз, обозревавший владенья Темучина — Владыки полумира, зияла сиротья дыра.
…ТЫ СЧАСТЛИВ?! НЕТ, СКАЖИ, ТЫ СЧАСТЛИВ?!..
ДА, Я СЧАСТЛИВ. ПУСТЬ ВОЙНА. А Я, Я СЧАСТЛИВ.
Да, он счастлив. Но почему каждый день он идет, бежит на эту самую улицу, к тому самому дому, где была в одной из квартир настежь распахнута дверь и мертвый человек навзничь лежал на холодном крашеном полу своей — или чужой? — комнаты.
Он стучится во двери. Все двери закрыты. Его мучает, что он помог ему, когда он умирал. А если он там сейчас лежит, за одной из этих дверей. А? Если он не умер, а был просто без сознанья. Сон бывает как смерть. А потом он проснулся, и у него громко забилось сердце. Или у него смертельно болит ожившее сердце, и он опять умирает, от чудовищной боли, что сравнима разве только с родовой, когда и мать и ребенок причащаются густо-красного смертного вина, — и некому ему всунуть меж зубов даже простецкий, дедовский нитроглицерин?..
Он мечется по темному, страшному дому. Он стучится в подъезды лбом. В двери глухих квартир — кулаками. Изредка слышен мышиный шорох за дверьми, ему открывают испуганные, ошалелые люди: «Вам кого?.. Чего?!.. Вы пьяный, гражданин!.. Дядя, а мамы нету дома… Сейчас в полицию позвоню — вас тут видят уже который день, стыдно, взрослый мужик, так израненный, видно по всему, с Войны, — и надо же так влюбиться!.. Прекратите вы за ней бегать, она сама к вам придет…» Извините… извините… извините.
Вот она, эта дверь. Да?! — она: здесь сорван номер. Но на соседней тоже… сорван. Черт! Он ударяет ногой и в ту, и в другую. Двери глухо гудят. Немотствуют. Где его лицо! Его лицо!
«Я ХОЧУ ВЗГЛЯНУТЬ НА ЕГО ЛИЦО!»
…а может, там уже распад и шевеленье, от коего колени подгибаются…
…а может он сейчас, восстав, так же бьется лбом об одну из проклятых дверей, беззвучно крича: «Выпустите!.. Выпустите меня!..» — и при этом — какое, какое же у него ЛИЦО?!…
…зачем этот ужас. Зачем этот ужас ему. Человек мертв — это уже дело морга. И всех кладбищ в Армагеддоне, для этого предназначенных.
Он стоит у безмолвной двери, набычившись. Сильно ударяет в нее обоими кулаками, рискуя в кровь разбить руки. Так застывает — с кулаками над головой.
— Черт возьми. Черт возьми. Черт меня возьми совсем. Лучше бы жена моя, Женевьева, увела меня тогда с собой к Луне — с балкона. Лучше бы я в той коммунальной ванне навек уселся с разрезанными руками. Черт меня возьми совсем. Эй! Кто-нибудь!..
Эхо. Слепота. Глухота. Немота.
…- Господи!.. Полыхает-то как!.. И ни одной аварийной машины!..
— Да вот, вот, едут, пожарные наши бестолковые… люди-то там уже все равно сгорели… или мечутся, кричат… факелы живые…
— Кто, кто поставил рядом с посадочной полосой эту машину «ТЕХНИКА БЕЗОПАСНОСТИ»?!.. вот так обезопасили… все в России так!.. он ведь крылом зацепился, крылом… и взорвался!..
— Мама-а-а-а, я боюсь, как самолет горит… я не хочу лететь… я хочу — дома!..
Лех подносил и подносил сигарету ко рту. С виду спокойно он курил. Жадно затягивался. Надвинул кепчонку на глаза. «Я не верю, что она погибла. Не верю».
КТО — ОНА?!
«Произвел посадку рейс сто двадцать второй из Иркутска!» — гундосый голос аэропортовской дикторши дрожит, она тоже видит в свое прозрачное окошечко, как полыхает на летном поле самолет рейс сто двадцать девять. «Встречающих просим пройти к стойке номер два!..»
Лех бросил сигарету. Лицо его, отраженное в лице чужого мужика, глядящего на него пристально из темной орущей толпы, сначало застыло, потом дернулось, как под током.
От стойки номер два шла Воспителла, в разодранной блузке и рваном свитере, в его собственной куртке, с горящими щеками.
От автосправочной наперерез ей шли они, черные.
Они медленно шли навстречу ему: Воспителла — с одной стороны, черные — с другой.
Через стеклянные двери было видно буйство и бешенство огня — горел взорвавшийся самолет.
Огонь летел оранжевым, золотым широким крылом во всю ширь взгляда.
По всей земле.
Мало ли он видел, как горели взорванные самолеты на Войне?! Он там такого навидался. До отупенья. До жесткого, неостановимого смеха, похожего на птичий клекот: а-ха-ха-ха-ха-ха. А что это за старухин голос рядом с ним, за его спиной. Он не оборачивается. Нельзя оборачиваться. Он обернется — и увидит, что Воспителла уже старуха. А может, это старая Кармела?! Все мы когда-то станем старыми. И все умрем. Это грустно. Люди в горящем самолете, там. Им больно. Они тоже на Войне. Война повсюду. Что ты скрежещешь, Старуха?! Мне тебя не надо. Не тяни свою песню.
А старческий голос все гудел, все шелестел, хрипел:
— …да, я вижу, как они борются. Девочка… ох, и хороша девочка!.. стреляет из смит-вессона, но зря это она делает… зря!.. потому что из-за ее плеча выскакивает человек в полковничьей форме… да, это погоны полковника… он выдергивает из кобуры револьвер, наскакивает на черных, вступает с ними в рукопашный бой… они все, сцепившись в черный клубок, катятся по полу… Народ визжит и кричит!.. Люди обжигаются и отскакивают, так воздух накален вокруг них… Девочка кутается в разорванную кофту, стоит поодаль… смотрит и плачет… Не плачь, дурешка!.. Ты изобрела лучшую в мире помаду, и лучше и горячее всех в мире ты умеешь любить. Тебя не убьют. А ты что стоишь, Лех?!.. Ты ж ее кавалер… Ты же спал с ней… с Армагеддонской Блудницей… вперед!.. Дай им по зубам!.. А то полковник отымет у тебя твою кралю… Глянь, как он, в пылу боя, искоса взглядывает на нее… беги, дерись!..
Он сорвался, упал вперед, разодрал пространство телом. Заработаю еще шрам, другой. Не привыкать. Мужчина всегда дерется. Он вклинился, вошел ножом тело в гущу борющихся. Слышал хрип полковника. Мощно дерутся черные. Но и он не лыком шит. Его обучили в свое время хорошим премудростям. Каратэ-до, вин-чун… дзю-до. Как они валят его на спину! А вот вам! Он развернулся, выбросил ногу, ударил пяткой в скулу главаря в светонепроницаемых очках. Тот падал навзничь на каменные плиты, и Лех видел, как разбивается его голова, раскалывается наподобье ореха. А ты, грозная Старуха, видишь, как у меня выкатывается из нагрудного кисета громадный синий камень — и катится, катится по гладкому полу аэропорта в никуда. Воспителла, лови!.. Старуха, она тебя не слышит. Она слышит только свои слезы. И Око Мира, синий Третий Глаз Гаутамы подбирает с полу маленький замурзанный цыганский мальчик, ведь он блестит лучше любой монетки, сильней блесток на площадной елке.