Вблизи, очень рядом с собой, я видела ее безумные глаза. Ее лицо — по вискам и щекам текли струйки пота, будто она не легко полоснула меня ножом по шее, а отработала смену на бойне. И мелко вьющиеся дегтярные волосы. И седые нити в них. Седые пряди. Понятно. Она чувствует необратимость времени, Рита Рейн. И она бешенствует. Она страдает. И ей хочется уничтожить вокруг тех, кто молод.
— Поняла. Я не сделаю вам всем ничего плохого.
Она опустила нож. Повернула лицо к окну. Вечерние весенние звезды глядели, крупные, светлые, в распахнутое окно. И я увидела на ее смуглой шее, под скулой, под челюстью, под отдутыми сквозняком темными волосами, белую полоску узкого шрама.
«Кто тебя?!» — чуть не вскрикнула я. Сдержалась. Так она тебе и скажет, Алка, дурочка. Я стояла, прижимая ком разодранной простыни к шее. У меня на языке вертелся только один-единственный вопрос, который я могла задать Рите Рейн.
И я задала его.
— Рита, — я, должно быть, очень идиотски выглядела с этой скомканной простыней, в этом платье, вся выпачканная кровью, с блуждающим взглядом, в облаке аромата пролитых французских духов, в неприбранной спальне. — Рита, скажи мне, это ты убила Любу? За что?!
Она наклонилась, взяла с кровати клочок простыни, сухо-насухо вытерла нож.
— Много будешь знать — скоро состаришься.
Она бросила на пол окровавленный комок бязи. Дала мне пощечину ярко вспыхнувшими ненавистью глазами. Повернулась. Подхватила с кресла плащ. Процокала каблучками к двери. Обернулась у притолоки.
— О, отличное у тебя зеркало, — сказала, поправляя растрепанные смоляные волосы. — Я его помню. Оно и при Любе стояло. Когда мы с ней тут кувыркались в постельке. Неужели я Любу не узнала бы, подставь мне хоть тысячу двойников. Не узнала бы ее тело. У нее была такая славная, милая родинка. Вот тут.
И она показала пальцем на то место на шее, куда убийца Любы, которого я не знала, которого хотела узнать, воткнул узкое тонкое шило.
Он продался ему с потрохами,
Он казнил себя тяжко потом.
В карты резался он с «петухами»,
А его обзывали «козлом».
Тюремный фольклор
— Анечка, меня взяли, взяли к Лехе в «Гвоздь»! Я теперь пою у Лехи!
— Это что ж, значит, прости-прощай, вольная житуха?.. И теперь будешь пропадать на этих, как их, твоих… репетициях?.. — Анька шумно вздохнула, выдохнула в телефонную трубку. Она сидела с ногами на диване среди собственноручно вышитых подушечек, поедала сладкий иранский инжир, на кухне, как всегда, шкворчало в огромной сковороде мясо, — и тут позвонила Серебро. — Я-то думала, ты мне что-нибудь дельное скажешь, ну, такое ценное, что-нибудь про шмотки, про туфельки-одежку, а ты, мать, про свой вонючий рок. Сдался мне твой рок! — Анька, как волк, зевнула в трубку. — Рок-вуменша нашлась. Все это забавы юности, они у тебя, Инка, пройдут, как с белых яблонь дым. Хоть бы про мужиков мне лучше про каких рассказала. Как ты там, в Алкиной комнатушке?.. Ничего урожай снимаешь?.. Или омуль плохо идет?..
Акватинта зажевала инжирину. На другом конце провода Серебро расхохоталась от души.
— Омуль идет просто косяком, Анютка, отбою от мужиков нет! У меня ж теперь «Интурист» рядом! Но я не могу пахать так много, как раньше. Голос берегу. Да и… Леха может узнать…
— Леха! Подумаешь, цаца какая твой Леха! Звезда-а-а-а!..
— Да, звезда. Рок-звезда! — Серебро возмущенно хрюкнула в трубку. — И не смей о нем так! Это музыка будущего! А Алка… со своей попсой…
— Что мне с вами делать, с музыкантшами, развела я вокруг себя артисточек, — притворно-жалостно вздохнула Толстая Анька и бросила в рот еще одну инжирину. — Алка-то звонит тебе?.. Теперича она у нас аристократка. В своих двенадцати комнатах плутает… не найдет, где туалет…
— Не-а, не звонит. И тебе тоже не звонит?
— И мне. Зазналась!
— Да, выходит, что так. — Серебро шмыгнула носом. — Мы для нее теперь обыкновенные шлюхи. А я еще и рок-герл. Кстати, о роке. Зря ты так презираешь рок, Анька. Вон даже этот, как его, Алкин… ну, Любин… продюсер, Юрий Беловолк, и тот набирает для «Любиного Карнавала», который в конце марта будут уже отснимать, рокеров самых лучших. И наших, и импортных. Знаешь, кто будет петь с Алкой во втором отделении?.. «Ред Кардиганс»!.. Сами «Ред Кардиганс»!.. Ну, и наши ребята… «Аргентум», «Идея фикс»… все самые клевые… И америкашек подцепили, одну мулаточку сейчас туда, в «Карнавал», тащат, довольно ничего телка, Джессика Хьюстон… Я слышала ее. Мордочка ничего, но поет…
— Что, мать, ты лучше?..
Анька проглотила инжир и засмеялась.
— А ты еще сомневалась!.. Конечно!
У нее на шее шрам. Такой же, какой она заделала мне.
Я теперь такая же, как она.
Что бы это значило?!
А ничего. Ничего, кроме того, что тебя, Алка, пометили. Ты теперь меченая. Теперь тебя нехитро будет узнать.
Она сделала это нарочно, чтобы мы, все трое…
Да! Трое! Люба — она — и я…
Чтобы у нас у всех были разрезанные шеи. Рита дает мне знак. Она хочет мне сказать этой своей дурацкой выходкой: мы все меченые, мы все в связке. Ты подозреваешь меня, я подозреваю тебя. «Это ты убила Любу!» — «Нет, ты!» Две бабы-идиотки вступили в единоборство. Кто кого.
Она меня предупредила. Она предупредила меня, чтобы я не совалась в их игры. Чтобы я не разгадала, почему они охотятся за Тюльпаном. Почему они убили Любу.
Кто-то из них троих убил!
Я уже не сомневалась в этом.
Мне нужны были только доказательства.
Доказательства, которых у меня не было. Пока не было.
Как ноги занесли ее к Казанскому вокзалу? Ну да, оттого, что здесь, рядом, был Рязанский переулок. Она зажмурилась. Пойти к Эмигранту? «Успеешь. Не тревожь его. Не трогай свое чувство к нему. Ты же слишком сильно хочешь к нему, ты же знаешь. Поэтому останови себя. Повремени. Лучше зайди-ка в „Парадиз“, посиди там немного. Вспомни былые годы. Тряхни стариной». Она задрала голову. Ну как, красная надпись, ты все еще на месте? Тебя еще не переименовали, ресторан? Все было на месте. «PARADISE» — ало горело у нее над головой. Она усмехнулась. Наступит время, и стекла перебьют, и закрасят название. И назовут это как-нибудь… ну, к примеру, «INFERNO». «Инферно» — так назывался ночной компьютерный клуб, куда бегала продвинутая Серебро, она и там ухитрялась, играя в компьютерные игры, снимать глупых богатеньких мальчишек и вытрясать у них баксы из бумажников. Все проходит, пройдет и это. Боже, как уже на улице тепло!