Алла поднялась по гладким ступенькам, толкнула стеклянную тяжелую дверь. Вот он, зал, где она провела так много часов, дней, ночей, шныряя между столами, садясь на колени к мужчинам, промышляя, плача в углу, вытирая слезы ресторанной шторой, и халдей Витя приносил ей стопочку, и она потихоньку выпивала, и пудрила красный опухший нос, заплаканые щеки. Да, много всего было здесь с ней, уже и не упомнишь. Она оглядывалась: может, Витя сегодня работает. Нет, Вити не было. Ну и ладно. Вот здесь она сядет; закажет себе что-нибудь для отвода глаз. Есть ей не хотелось. Боже мой, почему люди все время едят. Дикая голодная диета Изабеллы отбила у нее раз и навсегда всякий вкус к еде.
Она потянула к себе меню. Бог ты мой, меню «Парадиза» она знает наизусть. Сациви… шашлык из осетрины… фирменный помидорный салат… Она посмотрела на часы. Сегодня надо пораньше лечь спать. Завтра первая спевка «Карнавала». Подскочил бритый, как буддийский монах, официант, согнулся перед ней: узнал.
— Что будет Люба Башкирцева на ужин?.. Расстегайчиков, бульончика горяченького?.. Может, икорки под водочку пожелаете?..
Она подняла к нему голову, поглядев на него жалобно, как зверек.
— Водочки, да. И икры. И… помидорный салат И все. Больше ничего.
Официант еще что-то завлекательное бормотал, сладенько улыбаясь — она махнула рукой: действуй, шевели ножками. Господи, давно ли она здесь сидела… с Любой. Роковая встреча. Всего полгода назад. И вот Любы уже нет, и она перед всем миром играет ее роль. Берегись, ты сковырнешься, Алла. Уже слишком много народу знает, кто ты такая на самом деле.
«Кто же убил Любу. Кто. Кто?!»
В сумочке затрезвонил телефон. Должно быть, Беловолк. Беспокоится, требует, чтобы ехала домой. У, вечный шпион.
— Але?..
— Але-але. Привет, госпожа певица. Как ваши изыскания? Продвигаются?
Она отвела трубку от уха и выругалась шепотом.
— Здравствуй, папарацци. — «Здравствуй, блоха. Еще не прыгнул, не укусил? Ни дна бы тебе ни покрышки». — Изыскания продвигаются. Я…
— Вы должны зарубить себе на носу, мадам, что у вас осталось уже совсем мало времени.
Голос на другом конце провода был холоден, как лимонный сок из холодильника.
— Сколько?
Она почувствовала, как все внутри нее словно заливается этой отвратительной холодной кислотой. Трубка холодила ухо. Ножка хрустальной рюмки, которую она вертела в забытьи, холодила пальцы.
— Неделя.
До следующего понедельника?!
— Это очень мало. Я не успею.
— А вы хотите успеть?.. Что ж, похвально, похвально. Ну ладно. Две недели. Полмесяца, госпожа певица, это прилично. За полмесяца можно, — она услышала в трубке короткий смешок, — заболеть плохой болезнью и вылечиться. В вашей практике с вами такого не случалось?..
«Он знает, кто я. Он знает, кто я!»
— Хорошо, Павел. Полмесяца, я поняла. У тебя будет имя убийцы через полмесяца.
— Да, имя убийцы, дорогая. Или ваше хорошенькое личико за тюремной решеткой — на всех первых полосах свежих газет. Чао.
Она услышала в трубке отбой. Нажала «take off». Официант уже расставлял на столе перед ней икру, графин с водкой, огромную тарелку с помидорным салатом, украшенным кружочками тонко нарезанного перца, дольками маринованного чеснока, стрелами зеленого лука, золотыми колечками репчатого, обильно политым оливковым маслом.
— Мерси. — Она вытащила из кармана широкой юбки зеленую купюру. — Сдачи не надо. Провались.
Официантик, рассыпаясь в благодарностях, ретировался. Алла налила себе в рюмку водки. «Вот я и пью уже одна, как старая алкоголичка, — невесело подумала она о себе, — ишь, любительница абсента. Ты крепкая девушка, Алка, но так ты сопьешься». Она подняла рюмку и посмотрела через нее на просвет, как через ограненный алмаз. «Эмигрант сказал, что там, внутри Тюльпана, — какие-то алмазы. Тюльпан у него. Я вернула ему его сама. Своими руками. А вдруг Эмигранта уже давным-давно нет на месте, там, в Рязанском?! Что, если сразу же, заполучив Тюльпан, он свалил с ним в туман… и теперь его ищи-свищи по России, а то и гораздо дальше?! Что ж, в ювелирку он не побежит сдавать камни, его сразу засекут. Мало ли у него в Москве друзей-приятелей, кто может ему помочь продать алмазы…» Она вздохнула. Поднесла рюмку к губам. «Какие, к черту, алмазы! Все блеф. Все суета. Гадко. Все гадко».
Она выпила — и поняла, что на нее глядят чьи-то глаза. И обернулась. И вскрикнула от неожиданности.
За соседним столиком сидел Ахметов и пристально, тяжело смотрел на нее.
Они оба встали. Как слепые, пошли навстречу друг другу. Протянув вперед руки. Тяжело дыша. Ощупывая воздух, который, казалось, становился горячим, вспыхивал около их тел.
Когда они оказались рядом друг с другом, они обнялись так крепко, что задохнулись.
— Ты выпила, но не закусила, — прошептал он около ее щеки, ей в ухо, в черный завиток. — У тебя на столе остался салат. Я видел.
— Черт с ним, с салатом. — Она, закинув лицо, смотрела на него, и по ее щекам текли слезы. — Черт с ним. Я люблю тебя.
— Я тебя тоже. Идем.
Они еле добежали до его подвала. Когда она спускалась по лестнице в его каморку, она подвернула ногу, застонала, и он схватил ее на руки, прижал к себе, покрыл ее лицо поцелуями.
— Я так тосковал по тебе. Я пришел в «Парадиз» потому, что знал, что ты придешь туда. Я читаю твои мысли. Я чувствую твоими чувствами. Тихо. Все должно быть тихо. Мы все-таки нашли друг друга в этой жизни. А ведь мы могли бы не встретиться… Люба.
Тишина. Тень от виселицы в углу. И эти тараканы, эти приклеенные к горшку тараканы, какие они теперь родные. И эта маска страшной бабы со змеями вместо волос, она забыла ее имя. Он взял ее за руки, поднял ее руки. Нащупал на кофте застежки; осторожно спустил с бедер юбку, и она скользнула вниз.
— Ты носишь черное белье. Это красиво. Проститутки носят такое. В Чайна-тауне, там…они носили такое.
Он зарылся носом в ее черный кружевной лифчик, в ее шелковую черную комбинашу. Спустил с нее медленно, тихо, будто бы они были сплетены из паутины, ее черные ажурные колготки.
— Вот ты и голая, родная моя. Вот ты нагая передо мной. Я напишу тебя голой на большом холсте. Дай срок.
Срок. Сроку у нас две недели. Потом меня посадят в тюрьму. Не надо ему об этом говорить. Нет, ты все ему расскажешь. Потом. Не сейчас.
Тишина, и струение рук по телу, ставшему желанным, вожделенным. Лицо прижимается к лицу; слышно, как бьется кровь в висках. Что у тебя за пластырь на шее?.. Так, ерунда, немного поцарапалась. Саданула сама себе консервным ножом, открывала банку, нож выскользнул и ударил меня. Плохая я хозяйка. Почему ты так побледнел?.. Так. Ничего. Сосок под губами, и губы берут черную ягоду, всасывают, вглатывают. Тела светятся изнутри, заволакиваются туманом. В кромешной тьме — золотое свечение. Ты стоишь или лежишь, ты лежишь или летишь?.. Мы с тобой, обнявшись, летим, и это наше право. Мы под землей, в подвале. Мы давно уже над землей. В моей Азии, там, далеко, в монгольских степях, знали древнюю тайну воспарения в небо при жизни. Ты должна раздвинуть ноги и принять в себя небо, ты, земля, примешь небо в себя, и небо тебя подымет вверх. Ты мое небо, и я приму тебя. Я томлюсь по тебе, войди в меня, подними меня.