Хомяк протянул вверх руку, крепко ухватился за тонкий корень, на котором висел, и легко подтянулся. Петля ослабела, и теперь не составило труда вынуть из нее голову. Оказалось, что шея не сломана, а проверять, не повреждена ли гортань, было не время. Он огляделся еще раз, убедился, что никто на него не смотрит, хотел было спрыгнуть на землю. Нет, так не годится, заметят! Если он сумел ожить, если столь силен теперь, то не сможет ли стать невидимым? И тут удивительные чувства довелось пережить Хомяку: мир перед ним вдруг увеличился во много раз и как бы удвоился, при этом каждым из глаз он видел не только как человек, перед собою, но и происходящее по бокам от него. Рука его, превратившаяся теперь бог знает во что, скользнула по корню и сорвалась, однако он не упал, потому что руки растопырились, оказались чем-то вроде кожаных крыльев. Хомяк, уже понявший, что превратился в нетопыря, скользнул над землей рядом с приминающим остатки травы задом Федка (тот с трудом натягивал сапоги) и оказался, никем не замеченный, под повозкой. Сам себе изумляясь, он вонзил когти задних лап в пыльные доски кузова и повис вниз головой, сложив свои руки-крылья.
Оставаясь внешне отвратительным нетопырем, а внутри этой жалкой животной оболочки сохраняя человеческое сознание, Хомяк вполне понимал, что с ним происходит: теперь он — очередной упырь в своей семье.
Некрасивый юноша, называвший себя коротко царевичем Димитрием, огляделся. Одни распаханные поля лежали вокруг, и не было поблизости ни кургана, ни хотя бы пристойного холма, на который он мог бы заехать, чтобы наблюдать, и для своего войска на виду, как оно, свое собственное и весьма дорого ему стоившее, приступает к славному российскому городу и крепости Путивлю.
Поэтому он снова послал вперед своего тонконогого, серого в яблоках, Дьябла и только с седла присмотрелся, как пестрая, поблескивающая оружием и латами польских рыцарей, лента его войска приближается к неподвижной, темной полосе на краю земного круга. Та полоса (издали похожая еще на плоскую груду бревен) имела сверху как бы зазубрины: над крепостными стенами кое-где торчали маковки церквей, к сожалению, ни одна из них не сияла золотом. Из того, что рассказывали любознательному юноше о Путивле, вынес он впечатление о нем как о городе на тульском прянике или на голландском изразце, и именно таким вот, красивым и игрушечным, Путивль однажды ему приснился.
Подъехали еще ближе — и стали видны под крепостью бедные избы посада, как русские называют не защищенный стенами пригород. Посад остался цел, не выжжен — хороший знак! Однако стоит пустым, ведь жители унесли с собою свой скарб и увели скотину в город; державный юноша получил об этом донесение два дня тому назад. Видно было, как его войско, не входя в посад (грабить даже и брошенные дома он строжайше запретил), пестрым полукольцом охватывает усадьбы со стороны Киевских ворот, а немцы, лучшие в мире пушечные мастера, развозят на приличные интервалы свои орудия на колесах.
Наконец, и для любопытного юноши нашелся такой-сякой холмик, и он торжественно въехал на него, а за ним, после оруженосца и трубача, — увалень-знаменоносец. Подбоченившись, держал тот хоругвь, расписанную с горем пополам самборским художником, всю жизнь, наверное, пробавлявшимся одними вывесками. Во всяком случае, увидев уже готовое знамя, державный юноша раздумал заказывать ему свой портрет, хоть и очень в собственном парадном изображении нуждается: и без того Бог не одарил ни ростом, ни красотой, а такой мастер сотворит еще из тебя сущую обезьяну.
На знамени написан толстенький архангел Михаил, на взгляд некрасивого юноши, излишне жизнерадостный с виду. Ногами он топчется по какой-то тряпке, в правой толстой руке держит огненный меч, а левой протягивает некий шар, надо думать царскую державу, слишком уж изящному, напротив, рыцарю, который стоит перед ним на одном колене и в котором, судя по тщательно выписанной бородавке, державному юноше следовало узнать самого себя. На худеньком рыцаре надето нечто среднее между русской кольчугой и европейскими латами, а он вроде как завязывает ремень на сапоге. Поверху идет надпись славянской вязью и спускается справа. От скуки любознательный юноша пробовал как-то прочесть ее, да так и не одолел. Может быть, самборский мастер, поляк и католик, просто срисовал надпись, не мудрствуя лукаво, с какой-нибудь православной иконы?
На темной крепостной стене вдруг появился и вырос белый клубок, тотчас же разреженный и отнесенный ветром в сторону. Вскоре и гулкий хлопок донесся, однако юноша-полководец так и не услышал свиста летящего ядра и не рассмотрел, куда оно упало. Холостой выстрел, что ли? Он обернулся к знаменоносцу — и изумился: молодой ражий немец спал в седле. А что? Знамя в сторону отставил, древко уперев в пятку седла; левой рукой подбоченился, длинные ноги выпрямил, стремена натянув, поводья держит — все как надо, отчего и не подремать? Державный юноша тут же решил заменить всю свиту русскими. Объехал знаменосца и увидел гусар своей охраны: те собрались во впадинке за холмом и выглядели осоловелыми, даже крылья за их спинами казались обвисшими: сказывался, наверно, навязанный им второй завтрак с вином. Капитан ^шальший, впрочем, сразу увидел начальство, выхватил из ножен палаш и лихо отсалютовал.
— Отчего это они стреляют? — спросил некрасивый юноша, не удосужившись перейти с русского, на котором думал, на польский.
— Salutant [6] , - по-военному кратко ответил капитан и снова приветствовал его своим палашом. Видно, для него если не по-польски, то на латыни.
— Позови-ка ко мне Молчанова, пане капитан.
— Molshanoff… e-e-e… est ante urbem [7] .
Юноша-полководец разочарованно вздохнул и снова повернул коня, чтобы поглазеть на город. Ему-то спать совсем не хотелось, и было даже несколько жаль, что, скорее всего, не удастся увидеть настоящую осаду города-крепости. Умом понимал, какая это глупость, но, видно, осталось в душе что-то детское, не избытое в шумных играх со сверстниками: ведь провел свое детство или в скучной зубрежке, или в унизительном услужении. А Молчанов, что ж Михалка Молчанов? Один из немногих деловых людей в свите — так где же еще ему сейчас, спрашивается, быть? Разливается под стеной соловьем, обещает райские кущи для желающих перейти с оружием на нашу сторону. И сразу возникает вопрос, необходимо ли ему, царевичу Димитрию, после победы выполнять все такие, в горячке переговоров сделанные, обещания — или и так обойдется?
Державный юноша знал, точнее, догадывался, с кем мог бы обсудить этот вопрос философски, а то и богословски. Он давно приметил, что один из шляхтичей его охраны, принятый в Киеве пан Сорочинский из Сорочин, герба… да не имеет значения, какого он герба. А важно, что пан Сорочинский за все время похода ни разу не вынимал сабли из ножен и вообще, по наблюдениям некрасивого юноши, при малейшей опасности тотчас оказывался в хвосте свиты. Поведение для шляхтича весьма странное! Некрасивый юноша уже успел обсудить (на польском, разумеется) свои наблюдения с капитаном Сошальским, и тот пояснил, что пан Cорочинский и в походном воинском быту весьма смахивает на иезуита в миру, есть в их ордене такие, зовутся «короткополыми». Им дозволяется не носить рясы, чтобы удобнее было выполнять поручения ордена.