Адмирал де Сюффрен подался вперед:
— А ведь от успешной судоходной торговли нантских и других наших коммерсантов в мирное время зависит укомплектование флота во время войны. Давайте займемся Англией, покуда она не причинила нам еще больший вред. Англичане не являются непобедимыми — я сражался с ними и знаю это.
Заявление адмирала было встречено бурными аплодисментами, и Роджеру пришлось полностью пересмотреть свое отношение к происходящему. Теперь стало ясно, что эти люди действительно хотят войны и намерены приложить все усилия к тому, чтобы она началась. Слова месье де Рошамбо представляли ситуацию в совершенно ином аспекте. Если ранее казалось, что Франция не может воевать, потому что она — банкрот, то теперь это оборачивалось самой действенной причиной для ее участия в войне.
В течение последующего часа каждый вновь высказал свое мнение, но все были единодушны, считая, что единственный шанс для Франции избежать грозящих бед внутри страны — это воспользоваться ситуацией в Соединенных провинциях с помощью тайной армии, столь искусно созданной там месье де Рошамбо. В итоге месье де Монморен согласился с ними, но по-прежнему настаивал на том, что не может взять на себя ответственность за втягивание страны в войну и должен посоветоваться с новым премьер-министром, прежде чем какое-либо письменное обещание будет передано голландским республиканцам.
Подчиняясь давлению остальных и сам сознавая неотложность дела, он предложил назначить следующую встречу на десять вечера следующего дня и обещал привести с собой архиепископа.
Когда посетители удалились, мысли Роджера завертелись, словно в водовороте. Одно-единственное собрание превратило в прах все теории относительно французской международной политики, построенные им за последний год. При этом все оставалось неопределенным, зависело от того, падет ли завтра вечером архиепископ жертвой военного психоза. Если это случится, война неизбежна; причем это будет война нового типа — молниеносная и без всяких предварительных ультиматумов. Британия и Пруссия окажутся застигнутыми врасплох, и, прежде чем они успеют что-либо предпринять, голландские порты и крепости будут захвачены врагом изнутри страны.
Роджер понимал, что пришло время, которое предвидели куда более умные люди, чем он, — время, когда никакой письменный отчет с его мнением о сложившейся ситуации не сможет предоставить тем, кто отвечает за безопасность его страны, полную картину вражеских намерений. Он должен вернуться домой и доложить обо всем лично, чтобы в придачу к его версии теперешнего кризиса ему могли задать вопросы о деталях, которые Роджер может считать незначительными, но которые для людей с более широким кругозором могут оказаться жизненно важными.
Роджер понимал, что если архиепископ следующим вечером скажет «нет», то ему будет незачем торопиться в Лондон, так как ситуация, по крайней мере на некоторое время, останется без изменений. С другой стороны, если премьер-министр ответит «да», то новости должны быть сообщены на Даунинг-стрит [131] с максимальной быстротой. Поэтому ему необходимо присутствовать на совещании, которое должно состояться примерно через час после времени, избранного для дуэли.
На какой-то момент Роджер даже подумал, не отказаться ли ему от поединка, но понял, что не сможет этого сделать. Для успокоения совести он написал письмо мистеру Гилберту Максвеллу, в котором подробно изложил замысел маркиза и добавил, что, хотя окончательное решение еще не вынесено, по его мнению, следует принять все возможные меры предосторожности против внезапного захвата Францией Соединенных провинций.
Мысли Роджера занимало также то, каким образом он сможет, если дуэль закончится успешно и если в этом возникнет необходимость, внезапно исчезнуть, не вызвав у де Рошамбо подозрений, что его бегство связано с гибелью де Келюса.
После долгих раздумий Роджер решил, что лучше всего будет сказать, будто он получил известия об опасной болезни матери и должен отбыть во вторник утром в Страсбург. Атенаис и де Перигор по-прежнему были единственными людьми, знающими, что он англичанин, но они не могли догадаться об истинной причине его отъезда. Месье де ла Тур д'Овернь знал лишь то, что Роджер благородного происхождения, и опять же не имел понятия о том, что произошло на недавнем совещании. Месье де Рошамбо все еще считал его лояльным подданным французского короля, хотя и немцем по крови. Он не мог бы отказать Роджеру присутствовать у смертного одра матери и не имел бы причин связывать просьбу о срочном отъезде со смертью де Келюса.
Если, в конце концов, архиепископ Тулузский в понедельник вечером наложит вето на план месье де Рошамбо, Роджер всегда может сказать, что решил подождать с отъездом, пока не получит дополнительных известий о состоянии матери.
В понедельник утром Роджер отправился к виконту де ла Тур д'Овернь и сообщил ему вымышленную причину своего возможного отъезда. Он также передал ему письмо мистеру Гилберту Максвеллу, но в двойном конверте, скрывавшем адрес, и с указанием вскрыть наружный конверт и отправить письмо только в случае его смерти.
Ему было стыдно обманывать честного и прямодушного друга — Роджер и без того испытывал угрызения совести, заставляя виконта предполагать, будто он, как секретарь месье де Рошамбо, никогда не решался признаться Атенаис в своей страстной любви и что она не отвечала на его чувства с таким же пылом. Но в последнем случае пострадала бы честь Атенаис, а в первом Роджер полагал, что, пытаясь предотвратить войну, служит истинным интересам не только Британии, но и Франции.
Вернувшись в особняк, Роджер рассказал о серьезной болезни матери Пентандру и месье Ролану, а также мадам Мари-Анже, с которой столкнулся на лестнице, чувствуя уверенность, что по этому каналу история достигнет Атенаис.
Во второй половине дня маркиз ушел, не требуя услуг Роджера, поэтому юноша поднялся к себе и немного поспал. В шесть часов, умывшись и принарядившись, словно он отправлялся на аудиенцию к королю, Роджер снял со стены шпагу и медленно, но решительно спустился вниз, сознавая, что теперь лишь одному Богу известно, поднимется ли он когда-нибудь по этой лестнице вновь.
Роджер обнаружил виконта де ла Тур д'Овернь ожидающим его на улице Ришелье. Оба были серьезны, но старались держаться так, будто встретились лишь для того, чтобы отправиться верхом на ужин к общему другу, живущему в пригороде. Когда они повернули лошадей на улицу Пти-Шан, виконт небрежно заметил, что им повезло с прекрасным вечером, на что Роджер выразил надежду, что сухая погода продержится и далее.
Им предстояло проехать около восьми миль, но времени у них было достаточно, поэтому они пускали лошадей в галоп только на зеленых лужайках Булонского леса. В Сен-Клу они пересекли реку и свернули к Севру. Добравшись до деревни, Роджер вновь заговорил о вымышленной болезни матери.
— Я все еще не решил, уехать ли мне из Парижа завтра утром или же подождать дополнительных известий. Перечитав письмо матери, я подумал, что поначалу чрезмерно встревожился, но я никогда себе не прощу, если она умрет, не дав мне своего благословения.