Поев, он едва не заснул, и хорошо, что вовремя вскинулся, не позволил себе уйти в сон, из которого вряд ли вернулся бы. Что-то происходило уже не с телом, а с сознанием. Было непонятно, что надо делать, и чего не надо, что для него важно, а что нет. Казалось, вполне можно снять ватник и бушлат, все равно ведь они не спасают. Было не очевидно, что если будет еда — надо есть, что вода течет вниз, а огонь горячий. Даже то, что хочется наружу, к солнцу, становилось как-то не очевидно. Оставалось одно очевидное — надо идти и идти. Все время идти, сколько хватит сил. Идти, пока не упадешь, как упал этот последний из встреченных.
Хрипатый шел, уже не ощущая тела. Не было больно, не хотелось есть. Даже шаги вроде бы не доставляли уже прежних усилий, и Хрипатый шагал легко, уверенно… только очень уж медленно. Зачем шагал? Наверное, чтобы хоть что-нибудь делать. Не может человек просто сидеть и ждать смерти — так он устроен. Хрипатый шел, вдруг вспомнив, что он — вовсе не Хрипатый, что он — вовсе даже Алексей. «Лексей» — так называли во дворе, так называли и отец и дед. Почему-то это вдруг стало важно. Вряд ли стена перестала быть склизкой и мокрой, но Алексей уже не чувствовал и этого. Вроде бы рука опиралась на стену по-прежнему, но исчезло ощущение мокрого, холодного и твердого. Осталось только нечто, помогавшее пока стоять, что-то плотное, благодаря чему Алексей-Хрипатый мог переставлять ноги, двигаться к чему-то серому, не такому, как все вокруг.
Рывком дошло: серое — это же свет! Неужто вышел?! Не было сил и для радости. Хрипатый шел и шел, переставлял подламывающиеся ноги уже не по каменному коридору, а по лощине, и сверху было уже небо. Он шел медленно — он сам не знал, насколько медленно, и глаза успевали привыкнуть; после мрака пещеры Хрипатый вполне мог ослепнуть, а ему повезло — не ослеп.
Шумел лес под порывами ветра. Сиреневое, в разводах белых сверху, черных снизу облаков, стояло небо над Хрипатым. Один бок неба розовел, а от дымящегося костра, от огромной сосны шел к нему человек с волосами до плеч, одетый в звериные шкуры. Хрипатый хотел поздороваться и только слабо застонал. Хотел подойти — и беспомощно сел прямо на землю. Глаза человека округлились.
— Блуждал в пещере?! Сколько дней не ел?! — спросил по-русски человек, и Алексей только пожал плечами. А человек вдруг побежал куда-то, стал что-то делать у костра. И Алексей провел еще несколько минут на земле, глядя снизу вверх на облака, на ветки сосны под порывами ветра, чувствуя на коже отвычно теплый, ароматный поток воздуха. Пока не подбежал все тот же, не раздвинул губ, не заставил пить густой крепкий бульон. Алексей сделал глоток, теплая жидкость проникла внутрь Хрипатого, причиняя сильнейшую боль. Словно расплавленный свинец тек по горлу и там, внутри. Потом сразу отпустило, стало легко и светло. Человек что-то говорил, опять по-русски, улыбался, и Алексей тоже улыбнулся ему в ответ — уж как сумел.
«Вот хоть помру по-человечески», — так подумал Хрипатый-Алексей, вытягиваясь на земле. Было удобно, тихо, хорошо, и почему-то было очень слышно, как на виске пульсирует жилка. Земля мягко колыхалась под ним, Хрипатый словно плыл куда-то, колыхался вместе с землей, и все никак не умирал.
Он даже обижался на мужика в шкурах, который куда-то тащил, засовывал в дупло, укладывал. Ну зачем его тащить и еще мучить?! Он все равно скоро помрет. Сверху было тепло, а под кожей, под нагретым слоем затаился холод, смерть, и все еще плохо гнулись суставы, не слушались пальцы на руках, а на ногах он их совсем не чувствовал.
Настала ночь, и он лежал и спал, накрытый звериной шкурой, и все никак не мог согреться, а страшный мужик с волосами до плеч сидел, подкидывал дрова в огонь и тихонько молился о даровании здоровья Алексею. Настало утро, и Алексей снова подивился, что ему тепло и что никак не может помереть. Он даже встал, умылся из речки, и уже сидя, по-человечески, ел невероятной вкусноты печеную в костре картошку, сушеное оленье мясо. И все он никак не помирал, только трудно было жевать с непривычки после того, как ел одну баланду много лет.
И было у него впереди несколько десятилетий жизни: жена и дети, созидательный труд и хозяйство, хоровые песни и долгие одинокие размышления — все, чем осмыслена человеческая жизнь и судьба. Впереди была поминальная молитва за упокой души раба Божьего Поликарпа.
20 августа 1999 года
— Я вижу два варианта… — сказал Павел Бродов у костра, когда клонился к вечеру день 19 августа, и все сгрудились у костерка. — Только два варианта, Михалыч. Или пусть уж мадам Стекляшкина. Ох, простите, Владимир Николаевич, пусть Ревмира Владимировна поднимает сотрудников папы. Может, они и помогут… Хотя я и не знаю, как. И не морщитесь, Михалыч, не морщитесь… Потому что нет другого выхода.
— Ты же говорил, два варианта. Где второй вариант, Паша?
— А второй вариант — вам позвонить людям из спецслужб Гуся.
— Ох, Паша, до чего не хочется… — тряс Михалыч клочковатой бородой.
— Разве есть выбор, Михалыч?
— М-да, гэбульники — это не выбор… Да и не найдут они никого и ничего. Это же не Новодворскую пытать и не других идиотов ловить.
— Ну вот видите, приходится звонить.
— По-моему, все очень просто, Паша… Позвонить я смогу разве что из Ермаков, а туда доберусь когда? В лучшем случае к вечеру завтра. Ну то-то…
— А если вы сможете позвонить прямо сейчас?
— Чем, Павел? Пальцем? — речь Михалыча дышала ядом.
— Да нет, все проще… Вот по этой штуке… — и Павел вытащил мобильник.
— Павел, так это же стоит…
— А я, Михалыч, сейчас принимаю меры к спасению дочери моих клиентов. Платить будет все равно он, — Павел ткнул большим пальцем за спину, где Стекляшкин, опустив руки между расставленных ног, сидел в позе смертельно уставшего человека, — или заплатит Сидоров. Так что…
Весь облик Михалыча показывал, как страшно он не хочет звонить… Так и показывал все время, пока Михалыч чесался, вздыхал, бессмысленно тянул время, брал трубку. Паша Бродов терпеливо ждал.
Стекляшкин уснул, не дожидаясь даже нового чаю со смородиновым листом. Братья Мараловы следили не без интереса, как видно, готовые вмешаться. Женя с полуулыбкой объяснял Алексею, что отец все равно позвонит:
— Гэбульников он не подпустит…
И Михалыч честно набрал код собственными руками, подчиняясь тихим уточнениям Павла:
— Теперь давите на девятку… До гудка… Теперь городской номер.
— Валера… — заговорил Михалыч в трубку, и если речь карского собеседника звучала только как невнятное бурчание, каждое слово Михалыча слышали все, кто хотел. — Прости, что беспокою… Понимаешь, у меня сын пропал… Да, кое во что влез, во что не надо бы… Клад искать… Знаю… Нет, это пустяки… С девушкой, которой клад завещан. Я думал, пусть себе отдохнет, по тайге походит… Боюсь… э-ээ… боюсь других идиотов, с лучшей подготовкой… Пропали в пещере… Все верно, Валера, пес ее знает, пещеру… Могли и эти… Я бы взял казаков… А стоит ли… Казаки-пещерники?! Что, на Дону есть пещеры?!